Смерть Моряка

Смерть Моряка.

I

  У каждого человека своя доля; моя— странствовать. Нет моря, нет страны в целом Божьем мире, где бы я не был. Вся жизнь моя до сих пор — бесконечный путь, в полном смысле этого слова, год от году делающийся более и более трудным и тернистым. Я много видаль и испытал и никаких редкостей и драгоценностей не привез с собою, хотя въ свое время это было легко и удобно исполнить. Коротенький дневник, три-четыре дюжины портретов коротких знакомых, друзей и товарищей-моряков, таких же бездомных и вечных скитальцев, как и я, да ящик с альбомами, гидами, картами и фотографическими видами — вот все, что я привез на кораблях и в вагонах из дальних стран, из-за, морей и океанов, конечно, если не считать знания и воспоминаний. Путешествия интересны и полезны, они расширяют умственный кругозор, поучают. Под лежачий камень и вода не течет, говорит народная мудрость. Однако ж не мало огорчений и тяжелых минут принесла мне скитальческая жизнь. Перекочевывая с насиженного места, или выражаясь, морским языком, снимаясь с якоря и направляясь в новый путь, я нередко завидовал людям, мирно доживавшим свой век в каком-нибудь скромном уголке, не знавшим и даже не интересовавшимся знать, что и как

А. БЕЛОМОР                       1

2

делается вне черты их родного горизонта, и соглашался с Гиацинтом Гейне в том, что было бы гораздо веселее и спокойнее сидеть на софе и заставлять других рассказывать себе, например, об Италии или Австралии.

  К чему послужили мне знания? Горький вопрос, на который еще не время отвечать. Отрадны ли воспоминания скитальческой жизни?

  Чем долее я живу, чем белее становится моя голова, тем грустнее делаются мои воспоминания, тем печальнее выглядят портреты моих товарищей-моряков. Многих уже не стало в этом мире и, припоминая тот или другой эпизод, я зачастую, так сказать, брожу по кладбищу, беседую с мертвыми. Но пока жив человек, пока в немь есть еще сознаше долга, гулять по кладбищам — терять дорогое время. Чтобы не делать этого, я прячу портреты в дальний угол стола.

  К сожалению, нет такого стола, в который можно бы было спрятать воспоминания, и я теперь вижу, что совершенно напрасно хлопотать и о том небольшом багаже, который привез с собою из-за морей. Если бы я утопил где-нибудь среди океана свои портреты, альбомы и фотографии, то все-таки они жили бы в моей памяти, наполняли бы душу. И вот, когда вокруг меня затихает сутолока обыденной, тревожной жизни, когда я остаюсь один со своими мыслями, прошедшее является непрошенным гостем; восстают снова, чудные картины величественного бесконечного океана, широколиственная темная
зелень Бразилии или Индии, знойные степи Африки, пустынные равнины Австралии или неподражаемые по красоте тропические острова Тихого океана, с их стройными, высокими пальмами. Из под жгучего солнца экватора я переношусь к холодным угрюмым скалам Горна или Мурмана и чувствую холод полярных льдов и штормов.

  Но первое место на всех этих пунктах земного шара в моей памяти занимают корабли и люди, на которых и с которыми я плавал и делился своими впечатлениями.

Теперь судьба забросила меня на берег сурового моря и, в тяжелом предчувствии нового сигнала «сняться с якоря», я чаще и чаще ухожу в прошедшее и снова начинаю перелистывать тонкие листочки своего дневника. Он

3

короток и немногословен; но всё, недописанное в нем своевременно, свежо в моей памяти.

Прислушиваясь к вою зимнего ветра и к нескончаемому грохоту морских волн, разбивающихся чуть ли не под самыми окнами моего дома, я вспомнил одну роковую холодную ночь на море, научившую меня понимать его суровый и страшный говор.

Для чисто континентального человека шум моря несносен и бессмыслен; для моряка каждая волна, рассыпавшаяся белою пеною по берегу или отхлынувшая назад, имеет и свою прелесть, и свое значение.

II

  Мы возвращались из тяжелого, дальнего плавания на одном из лучших наших фрегатов, «Геркулес». Океаны и Немецкое море были уже за спиною; оставалось войти лишь в Скаггерак, провести несколько дней в Киле, этом милом патриархальном, тогда еще датском, маленьком городке, от которого до Кронштадта – рукой подать. Фрегат быль выкрашен заново от клотика до ватерлинии, на нем все блестело и сверкало. Таким же блестящим представлялся нам и смотр на Кронштадтском рейде. Молодость далеко не загадывает, не загадывали и мы, мичманы, далее смотра и отпуска. Хансгольмен был в ста милях от нас, когда, к общему удовольствию, в полдень 12 сентября задул ровный попутный норд-вест, дозволивший поставить все прямые паруса и лечь в галфинд. Попутный ветер — всегда благословенный гость для моряка, а для нас он являлся истинным благодеянием, избавляя от копоти краску. Однако ж к вечеру, когда я вступил на вахту с седьмого до полуночи, норд-вест скрепчал, небо заволоклось черными тучами, пошел дождь. Я был подвахтенным мичманом, и на мне не лежало ответственности за правильность курса фрегата; однако ж надвигавшаяся бурная ночь и близость опасного низменного берега Дании усложняли и мои обязанности, и обещали тяжелую шестичасовую службу. Обсерваций не было уже тридцать часов, течение могло подать

4

«Геркулес» к датскому берегу гораздо более, нежели дожидали. Менять курс влево – значило бы подвергаться другой опасности — идти на страшные камни южной Норвегии. Конечно, можно было привести к ветру, т. е. держаться всю ночь почти на одном месте, да кстати развести и нары. Но хотя между благоразумною осторожностью и трусостью трудно провести резкую границу, последний маневр считался бы скорее трусостью, не свойственною характеру моряка, и мы шли вперед. Мокрый и перезябший я стоял на полубаке. С вахтенного мостика повторялось чаще п чаще приказание:«вперед смотреть хорошенько». Отвечая обычными «есть», я действительно усиленно напрягал свое зрение, обратившись весь во внимание и потеряв счет склянок. В десять часов мы взяли два рифа у марселей и, обросопив реи почти в бакштаг, изменили курс вправо. «Геркулес» рванулся вперед, как бешеный конь, и понесся по двенадцати узлов. Широкая светящаяся полоса виднелась за кормою фрегата, попутная крупная волна набегала слева и, ударяясь о борт, рассыпалась мельчайшими искрами. Только это и можно было рассмотреть в непроглядной тьме, окружавшей «Геркулес». Становилось жутко; в вое ветра мне слышались то зов и мольба о помощи, то крик и угроза; фосфорические огоньки, мелькавшие то там, то сям, — казались встречными судами и ежеминутно вводили в заблуждение. Прозевать в такую ночь встречное судно с моей стороны было бы преступлением, а подымать тревогу по ошибке —трусостью и невежеством.

Быстро пронеслась моя вахта, и я узнал  об этом лишь тогда, когда мичман Иванов тронул меня за плечо и объявил, что пришел на смену.

— Два рифа марсели, фок и брамсели и приказание «вперед смотреть хорошенько», сдал я своему преемнику на полубаке и побежал вниз, думая лишь объ одном, как бы скорее раздеться и уснуть в теплой койке. Какое мне было дело до опасностей, когда миновала моя вахта? — Все это долгое плавание на «Геркулесе» я занимал одну каюту с моим товарищем и другом детства, мичманом Вернером. Оба мы случайно попали во флот, переменив одновременно наши гимназические куртки на

5

юнкерские бушлаты, и вместе делали уже вторую кампанию.

Наша большая и щегольская кают-компания выглядела теперь мрачною и неуютною. Одинокий фонарь, покачиваясь в разные стороны, едва освещал ее; офицеры давно разошлись по своим каютам и спали под скрип переборок и шум ветра. Я тихо, как это делал уже тысячу раз п прежде, отпер дверь своей каюты, быстро разделся и готов уже быль юркнуть с головою подъ одеяло, как услышал голос Вернера.

– Это ты? – спросил он меня шепотом.

– Что с тобою, отчего ты не спишь, разве забыл, что тебе с пятого следует на вахту? – отвечал я, удивляясь, что человек, лежа на койке, может не спать.

– Ничего я не забыл, но мне не до сна, – молвил  упавшим, тихим голосом Вернер.

Я очень любил моего друга; мы жили с ним, как братья, ничего не скрывая друг от друга, делясь и радостями, и горем.

– Ты болен, или какая-нибудь неприятная история вышла у тебя в кают-компании? – обратился я к Вернеру, вскакивая с койки.

– Ни то, ни другое. Но со мною произошло что-то необычайное, чего я не в состоянии ни передать тебе подробно, ни даже объяснить. Я усну.ть, было, очень крепко, но кто- то, кого я не видел, вошел въ каюту, разбудил меня а сказал мне…

– Что сказал, – говори.

– Ну, не все ли равно, что сказал, а главное дело в том, кто мог войти и кому была охота будить меня.

– Что-нибудь упало, а ты и не разобрал со сна, вот тебе и разгадка. Спи по крайней мере теперь-то, – посоветовал я Вернеру, натягивая на себя одеяло и закрывая в ту же минуту усталые глаза.

Однако ж мне не суждено было спать в эту ночь.

– Слышишь, опять кто-то вошел к нам, – разбудил  меня Вернер.

Я вскочил с койки и моментально зажег кенкет.

При слабом мерцании разгоравшейся свечи я взглянул на моего товарища и испугался за него не на шутку.

6

Впоследствии мне часто приходилось видеть умирающих за несколько часов до кончины. У всех у них бывало именно такое лицо, каким показалось мне лицо Вернера. Глубоко ввалившиеся голубые глаза его смотрели неподвижно, нос заострился, о румянце, всегда оживлявшем это, давно мне знакомое, красивое и дорогое лицо,— не было и помина.

– Ты болен, и я разбужу сейчас доктора, – сказать я.

– Оставь доктора в покое, я совершенно здоров.

– Но ты сам на себя не похож, у тебя какая-то галлюцинация; если ты уверяешь меня, что здоров, то доктора в этом не уверишь.

– Докторъ не поможет, потому что я не могу рассказать того, что было со мною; даже и тебе не скажу до завтра, если… если мы доживем до утра, – прошептал Вер- нер.

Ничего подобного не приходилось мне слышать ни от кого. Мысль о смерти была так далека от меня, что опасения Вернера мне показались просто смешными и убедили меня окончательно в необходимости поднять на ноги нашего медика.

– Говорю тебе, оставь доктора в покое. Не гаси огня, а лучше поболтаем, это поможет мне более доктора. Слышишь, как ревет, должно быть засвежело еще сильнее?

Я рассказал Вернеру, какое чувство испытал па баке, какие паруса несли и как шли. Мы, мичманы, критически относились к распоряжениям нашего начальства и не любили уменьшения парусов, въ особенности при попутном ветре.

– Неужели и мы под старость будем такими же мнительными и осторожными? – задал мне вопрос Вернер, оживляясь и забывая свои сомнения на счет завтрашнего дня. Затем разговор перешел на стоянку в Киле. Мы составили целую программу поездки в Гамбург, этот веселый и бойкий в то время вольный город.

Пробило пять склянок.

– Однако заснем теперь, – предложить я Вернеру.

– Гаси огонь, теперь и мне захотелось спать, – согласился он.

Только что звук его голоса замер, как над нашими

7

головами поднялся страшный шум, фрегат сильно накренился, и раздались свистки унтер-офицеров, призывавших всёх на верх.

Одеться, по привычке, уже давно установившейся в нас вследствие частых ночных тревог, было делом одной минуты. Однако ж, и в этот короткий срок, произошло новое обстоятельство.

«Геркулес» вздрогнул всеми своими членами, приподнялся кормою и сильно ударился ею о грунт, а затем накренился на правую сторону. В тот же момент громадная волна вкатилась слева и обрушилась во все люки.

– На мели, – проговорил Вернер.

– Ну, до свиданья, – бросил я ему ответ, торопясь выскочить из каюты.

– Прощай, слышишь, прощай, – остановил меня Вернер, схватив за руку.

Каждое мгновение было дорого, фрегат лежал почти на боку и бился о грунт, новая волна влилась с левого борта; долг призывал нас наверх, где решалась судьба « Геркулеса» и наша, куда торопился теперь весь экипаж. Но я быль тронут и смущен до глубины души не словами, а голосом Вернера, прощавшегося со мною. Мне самому еще не приходила мысль о близкой смерти, хотя я и сознавал всю опасность нашего нового положения.

– Неужели ты трусишь, Эмиль? – спросил я.

– Не говори таких пустяков, ты знаешь меня. Тот, кто входил ночью в нашу каюту и кого я не видел, сказал мне о конце, и конец, как видишь сам, близок. Прощай, голубчик, еще раз, прощай и живи. – Вернер быстро и крепко обнял меня и помчался наверх.

III

Великий моряк, лорд Джервис, говорил, что он не опасается неповиновения матросов, но боится неосмотрительных разговоров между офицерами и их привычки обсуждать полученные приказания. Мы, мичманы «Геркулеса», критиковали распоряжения нашего начальства, но делали это обыкновенно втихомолку, в каютах и в ми-

8

нуты таких разочарований, как например дрейф вместо спокойной якорной стоянки. Куда как неприятно было качаться в море в виду Неаполя или сидеть на одной солонине целую неделю в тридцати милях от Сиднея и все потому, что начальство поскупилось сжечь нисколько сот пудов угля, желая непременно войти на рейд под парусами. Но далее невинной критики, которую извинил бы, вероятно, и сам Джервис, мы не шли. Тогда я об этом ничего не думал, теперь же понимаю и причины нашего благодушия. Строгий служебный порядок был заведен на «Геркулесе» еще на Кронштадтском рейде и оставался во все время нашего долгого плавания без ма- лейших изменений и отступлений от устава. Мы стояли на четыре вахты и не находили, чтобы это было утомительно и отбивало охоту заниматься чем-либо посторонним в свободное время. Наш командир, один из героев Севастополя, пользовался завидною репутациею прекрасного моряка и обладал твердою, непреклонною волею, не допускал  никаких колебаний в подчиненных. Мало того, все мы, начиная со старшего офицера до последнего юнги, не только знали, что раз отданное приказание должно быть исполнено, но также и то, что отданное приказание в критическую минуту было единственным выходом из затруднения. Однако ж все наши предыдущие затруднения никогда и ничего не имели общего с настоящим нашим положением. А оно было действительно ужасно и не поддавалось никакому описанию. Фрегат наш лежал на боку, подставив левый, уже полуизломанный поверху борт к волнению, нижние паруса были беспорядочно подобраны, разорванный марсели хлестали, высокие мачты гнулись и трещали, угрожая ежеминутно падением. Черные тучи неслись с наветра, увеличивая темноту ночи; впереди, немного вправо, качался одинокий огонек — очевидно плавучий маяк, ограждавший мель, о которую мы теперь бились. Беспощадные, громадные волны вкатывались на палубу, ломая сетки и сбивая с ног людей. Одним словом, мы терпели крушение и самое безнадежное, так как все было против нас — и небо и море.

На палубе фрегата и вокруг его царствовал полный хаос, из которого, казалось, уже не было никакой воз-

9

ложности выбраться целым и невредимым без особого чуда свыше; казалось, настал  момент, когда каждый должен был думать лишь о себе. Но долгое, серьезное плавание связало нас давно в одну тесную семью. Дисциплина и глубокое сознание долга, призвавшие нас на верх и расставившие по своим местам по расписанию, сдержали в эту ужасную минуту в душе каждого эгоистическое чувство самосохранения. Среди окружающего нас хаоса, в виду общего врага — разъяренного моря, мы оставались тою же стройною, сильною организациею, управляемою одною волею. Что такое крушение? Это бой, самый кровавый и горячий, и тем более страшный, что противником слабого человека является стихия неуязвимая и беспощадная.

По общему судовому расписанию, при всех авральных работах я находился на баке, Вернер — на юте. Большое расстояние разделяло нас и, хотя я тысячу раз порывался перемолвить несколько слов с моим другом, но теперь не время было оставлять свое место и беседовать, да и у каждого из нас было довольно работы. Одновременно с вызовом на верх, в машине начали разводить пары. Однако фрегат, так било, что котлы тронулись, гребной вал изогнулся, машинная рама треснула. Пришлось отказаться от пара, и топки были погашены. Мачты мы срубили чрезвычайно удачно; они свалились за борт, никого не зашибив и не раздавив. «Геркулес» немного выпрямился. Сильным волнением его от времени до времени приподнимало и прибивало к низменному берегу, который мы начали уже отличать при слабом свете едва забрезжившего осеннего утра. Этот берег был очень недалек от нас, но между ним и фрегатом ходили и разбивались такие буруны, справиться с которыми, по-видимому, не было никакой возможности. Шум и грохот этих бурунов заглушал рев ветра и болезненно отдавался в наших сердцах. Сбросив с наветренного борта несколько пушек в море, мы приступили к  вязке плотов, на которых нам пришлось бы спасаться в тот  момент, когда «Геркулес» перестал бы существовать, или при перемене ветра, отошел бы на глубину.

Наконец  рассвело. Не более, как в полуверсте от

10

фрегата, мы увидели на песчаном берегу нисколько хижин, группу рыбаков и две-три лодки, опрокинутый вверх килем. Итак, с берега помощи не могло быть, а ветер все продолжал дуть с прежнею силою, шум бурунов не уменьшался, а в трюме бедного «Геркулеса» вода стояла до самого кубрика. Медлить долго не приходилось и следовало предпринять решительный меры для спасения экипажа. Из всех плавучих средств у нас уцелели только адмиральский катер, крепкий и легкий, с воздушными ящиками и небольшая шестерка. Первой из этих шлюпок отдано было приказание доставить на берег тонкий линь, с помощью которого можно было передать туда же кабельтов, и уже посредством его устроить надежную переправу. Катер отвалил, но лишь только он миновал линию бурунов, его высоко приподняло, швырнуло на отмель, отбросило снова в море и, наконец, выкинуло боком на песок. Линь порвался, и несколько человек, избитых и измученных в борьбе с бурунами, погибли на наших глазах. Эти первый жертвы катастрофы были не охотники, вызвавшееся сами на опасность, а обыкновенные катерные гребцы, исполнявшие теперь несколько рискованное поручение. Но в море все рискованно; не более, как двенадцать часов тому назад, все мы радовались попутному ветру, все рассчитывали на веселую стоянку в Киле, предвкушали удовольствие возвращение на родину, отдых и т. д.

II все бы это исполнилось, все бы обошлось благополучно, мы бы даже не подозревали о страшной опасности, если бы ночь была светлее, если бы переменили курс вправо не в десять часов вечера, а в полночь, если бы держали на два или па три градуса левее…

IV.

Да, можно было привести тысячу различных «если бы», но все они не могли уже помочь нам. С потерею катера наше бедственное положеше сделалось безвыходным. Шторм обратился почти в ураган с дождем и градом, изломанный фрегат, поднимаемый гигантскими вол-

11

нами, раскачиваясь в обе стороны, легко мог перевалиться на левый, наветренный борт; тогда, конечно, нась всёх смыло бы с палубы в один момент. Трудно и едва ли возможно высказать те ощущения, которые испытали мы, стоя неподвижно на своих местах, или передать те мысли, которые бродили в наших головах. Я, но крайней мере, не берусь за это. Жизнь была дорога каждому, но спасти эту драгоценность, по-видимому, не представлялось никакой возможности. Спасти нас могло лишь чудо: мог стихнуть ветер или могла придти помощь с берега. Так думали всё мы. Однако ж между нами, в числе восьмисот человек, был один, имевший право располагать нами и решившийся еще раз рискнуть несколькими для спасения всёх.

С баку я не мог разобрать слов команды, во видёл, как подвязывали анкерки по борту шестерки, как подали на нее тонкий линь и как, наконец, сели в нее гребцы, так часто перевозившие нас, веселых и беззаботных мичманов, переодетых в штатское платье, иа берег во всех портах земного шара. Вместе с гребцами сел и хозяин этой маленькой шлюпки, мичман Вернер. Я издали следил за ним, припоминая каждое слово, сказанное им на прощанье. Вернер показался мне веселым и бодрым, и когда наши взгляды встретились, он кивнул мне головою, как бы приглашая к себе. Я потерял самообладание в предчувствии страшной опасности, грозившей моему другу, и бросился к трапу. Но было поздно.

По мановению той же власти, которая послала катер, отвалила теперь и шестерка.

Все замерло на фрегате, все обратилось в зрение и внимание, по-старому бушевало лишь море да ревел ветер. Несколько раз волна то высоко поднимала, то скрывала от нас маленькую шлюпку, возбуждая попеременно надежду или отчаяние в наших сердцах. Шестерка уже вступила в область бурунов, рыбаки столпились на берегу и готовились принять ее; оставалось пройти несколько сажень. Но бешенный бурун настиг ее в самый невыгодный момент, поставил боком, и прежде чем мы сообразили всю опасность этого положения, она уже лежала

12

кверху килем. Отчаянная борьба людей с бурунами продолжалась не долго. Каким-то непонятным образом одного из гребцов принесло в  бессознательном состоянии к фрегату, и нам удалось спасти несчастного, как казалось тогда, для того, чтобы он погиб вместе с нами. Двух матросов вытащили рыбаки. Вернер и с ним трое остальных пошли ко дну.

И, удивительное дело! В ту минуту, когда эта катастрофа совершалась на наших глазах, когда с шестеркою мы потеряли всякое средство сообщения с берегом, начала расти надежда на спасение. Шторм заметно стих, волна сделалась ленивее, и верхушки её уже не срывало и не разносило но ветру. Прошло еще полчаса томительного ожидания, и сомнения наши рассеялись. Погода изменилась к лучшему, небо прояснило, грохот и шум бурунов сделался глуше. Смертельная опасность миновала для всех.

Солнце уже скрылось, и ночной мрак снова окутывал фрегат, когда наш катер, рискуя опять перевернуться в бурунах, хотя и присмиривших, но все-таки очень опасных, пристал к борту. Сообщение с берегом было тотчас установлено.

Восток начинал загораться, когда переправа была окончена, и поименная перекличка экипажа убедила нас в потере десяти товарищей.

Тут же на месте, преклонив колена на влажный песок, мы благодарили Создателя за свое спасение и пропели вечную память погибшим. Море стихло, буруны улеглись, и мертвая зыбь шумно и плавно вкатывалась на пологий берег, рассыпаясь мелкими брызгами. В шуме серых, мертвых волн слышались уже не угроза и гнев, а как бы стон и ропот за то неисправимое зло людям, которые боролись отчаянно с морем, исполняя долг свой честно и по совести, и теперь стояли лицом к лицу с Предвечным Судиею.

[Конкевич А.Е.]. Из записной книжки моряка. Рассказы и очерки А. Беломора. 

Александр Егорович Конкевич [8(20).10.1842 – 1917?] (в некоторых источниках неверно указывалось отчество: Евгеньевич или Григорьевич) — морской офицер Российского Императорского флота, флагманский офицер у адмиралов П.Ф. Лихачева и Г.И. Бутакова, один из ведущих русских писателей-маринистов своего времени.