Лапино
Село наше расположено в 25 километрах от Белого моря, на берегу реки Сума и в 13 км от Сумозера, из которого река вытекает. Называлась деревня селом потому, что в ней была церковь со своим «святым покровителем» и престольным праздником — Покровом, который праздновался 15 октября. Это дало право в начале 20-х годов образовать Лапинскую волость, в которую, кроме нашей деревни, вошли также деревни Ендогуба, Сумостров, Пулозеро, Воренжа и Коросозеро. Первым председателем Лапинского ВИКа (волостного исполнительского комитета) стал наш отец — Василий Александрович Бахирев.
На всем своем протяжении большая часть реки протекает по порогам с небольшими плесами между ними. Общий перепад между уровнями озера и моря составляет более 40 метров. Порогов на реке очень много. Назову только крупнейшие из них. В верхней части реки расположены пороги Турья, Кривец, Тайбола, Палекса, Верхний порог. А ниже деревни — Низовский, Самбальский, Крутая, Видпорог, Страшный суд, Мельничный.
Река Сума. Из личного архива О.В. Князевой
Наши предки, выбирая место для своего жительства, лучшего места на всем протяжении реки не смогли бы выбрать. И это действительно так. Только то место, где стоит деревня, соответствовало требованиям того времени для жительства: река после Верхнего порога принимает спокойное течение и на протяжении почти трех километров протекает между красивыми берегами до Низовского.
Удивительно красива на этом отрезке Сума: после порога она сразу делает крутой поворот влево, а направо, омывая два острова, образует почти километровый залив.
Сама деревня большей своей частью расположена на правом, более высоком берегу, а на левом — напротив деревни — расположено кладбище (их два — старое и новое). Ниже деревни река, обогнув Наволок, опять разливается, образовав Овечий остров и несколько заливов на двухкилометровом расстоянии, сужается между двухсторонними горами и, прорвавшись между ними в районе Низовского порога, протекает в довольно низкой местности около7 км.
Примерно до 1925 года дорога из Лапино («губернаторский» тракт с Олонца) на Сумский Посад проходила по правому берегу с высокими горами и пересекала реку Суму в районе Низовского порога. В 1925 году для облегчения проезда в конце деревни был построен мост через реку и проложена дорога по более низким местам вплоть до6 км. После постройки моста стал обживаться и левый берег Сумы. Первый дом был поставлен семьей Лепетухиных, а затем и другими семьями, в том числе и тети Клаши, маминой сестры.
Теперь об истории возникновения нашей деревни.
В первые сознательные годы своей жизни я связывал возникновение села с освоением побережья Белого моря и его окрестностей новгородскими ушкуйниками, которые с XII века начали колонизировать север. Позднее, после прочтения книги Лажечникова «Последний Новик», я понял, что это происходило не так. К этому выводу я пришел еще и потому, что однажды, рассматривая карту Московской области, я обнаружил в южной ее части, в Серпуховском районе, деревню Лапино. Я, конечно, не мог не съездить туда и не поинтересоваться, что это за деревня.
От ближайшей автобусной остановки до деревни три километра. И я решил идти пешком. По дороге меня догнал колесный трактор и тракторист, пожилой мужчина, заинтересовался: почему я иду в Лапино, кого хочу видеть? Я ему объяснил, в чем дело и стал интересоваться жителями села, их фамилиями и т. д. И вот тут-то я был удивлен, когда он назвал фамилии, какие встречаются и у нас: Филатовы, Свиньины и так далее.
Эта деревня, также как и наша, расположена на высоком правом берегу реки Лопасня, впадающей в Оку. Домов в ней было в ту пору около сорока. Все это навело меня на мысль, что корни наших предков находятся здесь, тем более, что фамилия Бахиревых также довольно распространенная в этих краях, особенно в соседних Калужской и Ивановской областях.
Из книги «Последний Новик» я узнал, что в царствование Петра Первого царевной Софьей в целях создания оппозиции царю из числа ее единоверцев были созданы поселения в необжитых окраинных районах России, в частности, в Олонце, Повенце и прилегающих к ним озерам и рекам. Переезжая и заселяя новые места, жители, конечно, старались сохранить хотя бы в названии деревни память о своей первой родине. Жители нашей деревни почему-то одни из всех окружающих деревень говаривали, что Лапино деревня — Москвы уголок! Откуда это могло взяться? Ведь никто из них до первой мировой войны и в Москве-то никогда не бывал. Между тем, это выражение переходило из поколения в поколение и еще раз подтверждает, что наши предки — выходцы из Подмосковья.
Схематичный план р. Сумы в районе с. Лапино.
Вместе с тем следует отметить, что на разговорный язык жителей, пришедших из центра России, оказали свое влияние финские и карельские языки, так как эти народы жили рядом с отдельными поселениями или вместе с русскими. Большинство наименований рек, озер, порогов и других географических понятий было принято от коренных жителей этих мест. Такие слова, как ламбина, карешка, Перто, Тего, Чаго, Сормос и другие названия озер финско-карельского происхождения. Эти народы кочевали по этим местам и давали свои названия задолго до прихода наших предков.
Деревня застраивалась сначала на более низком берегу реки (за ручьем Напка), а выше по реке было самое первое кладбище основателей деревни. Позднее на этом месте были построены церковь и дом священника. Это было самое красивое место в деревне. Сама церковь, хотя и была не очень большая, но построенная из добротного леса в самой высокой точке деревни, очень красивая и веселая. Между церковью и домом священника был разбит небольшой сад из ивы, рябины, черемухи и других деревьев, которые водились в наших лесах, и которые в период моего детства были в возрасте 60-80 лет.
При впадении ручья Напка в реку на самом мысу стояла деревянная часовня в честь какого-то святого. Она была древнее церкви и, вероятно, служила в годы становления деревни первым местом для богослужения. В первой половине XIX века деревня перешагнула через ручей и стала застраиваться сначала до пригорка перед церковью, а затем и рядом, и вокруг нее.
Эта часть деревни получила название — Новый усад, а позднее ее стали называть Новым селом. С левой стороны церкви, если смотреть на реку, вероятно, во второй половине XIX века была построена школа, здание которой сохранилось до сих пор, но уже в 60-х годах переоборудованное под магазин.
Дома в деревне строились трех типов. Первый, основной тип, это так называемая пятистенка: с двумя комнатами с окнами на улицу и с пристройками сеней, крытого двора и сарая. Второй тип — это общий дом под одной крышей на две семьи, но с капитальной стеной по всей длине дома. Обычно такие дома строили два брата для своих семей.
К капитальной стене пристраивались зеркально внутренние комнаты, сени, дворы и сараи. В таком доме только одна комната (у каждой семьи) — горница выходила на улицу, а кухня — столовая или так называемая изба примыкала к сеням и далее ко двору, сараю и съезду для каждого хозяина.
Третий тип — это двухэтажные дома. Их в деревне в годы моего детства было четыре.
Хотя они были и двухэтажные, но не намного выше обычных, одноэтажных домов. Эти дома строились без подполья, и первый этаж как бы начинался сразу от земли, а не с уровня крыльца одноэтажного дома.
Планировка этих домов обычно была приспособлена для одной семьи, но были и для двух. Вместо подполья в этих домах были построены погреба.
Вот так, примерно, выглядят схемы этих типов домов.
Еще раньше строились дома только с одной большой избой, без горницы. Такой дом был построен моим дедом Александром, и в нем родился мой отец, его три брата и сестра. В этом же доме родился я и мои старшие сестры Анна и Роза.
Изба обычно была значительно больше горницы. В ней размещалась русская печь с лежанкой и полатями, с входом в подполье и другими необходимыми закутками в виде запечья. В избе проходила большая часть жизни хозяев. В ней готовили еду, справляли все трапезы, и часть семьи спала или на кроватях, или на печи с полатями (в зависимости от времени года и числа жильцов).
В горнице было чище, в ней хранилось все ценное и лучшее, неповседневное. Для отопления в горнице стояла печь — голанка (вероятно, от слова «голландка»). Ее назначение было только обогревать.
Почти каждая семья имела па берегу реки или ручья баню, обычно черного типа (с каменкой без трубы и выходом дыма через небольшое отверстие в стене, которое после окончания топки закрывалось).
План части деревни Лапино. Новый усад (1925-35 гг.)
Кроме перечисленных построек в деревне было построено также одно здание общественного назначения, вроде дома для сходок. К сожалению, оно в конце 20-х годов сгорело, и у меня сохранилось в памяти только то, что в этом здании проходили красные крестины сестры Розы в 1925 году, а однажды была организована передвижная антирелигиозная выставка. Стоял он в центре деревни на берегу, но не лицом к реке, как обычно, а боком — с входом со стороны улицы. Здание это было напротив домов Воробьева Тимофея Петровича и Свиньина Ивана Ивановича.
В округе деревни, километров на десять, расположено до сотни озер и так называемых ламбин (глухих озер без стоков).
Наиболее значительные, вернее, промысловые озера: Палозеро Дорожное и Палозеро Коровье, Чагозерское, Чагозеро, Сормосозеро, Пертозеро, Тегозеро, Подкозеро, Пялозеро, Ку-юшозеро (Верхнее и Нижнее), Рога, Кодаламба, Жаболамба, Васькозеро, Вирмозеро и многие другие.
Для более яркой характеристики количества озер следует отметить следующее. В деревне ежегодно почти до самой войны 1941—1945 годов осенью разыгрывали: кому какое озеро или река будущей весной будет служить базой для весновки (весеннего лова рыбы). Так вот, на все семьдесят дворов (столько до войны их было) хватало озер и части реки между Кривец и до Пустовского (около17 км). Река обычно делилась на четыре надела. Каждый приобретал за символическую плату озеро или часть реки и промышлял там рыбу весь сезон от ранней весны до поздней осени мережами, сетями и неводами. Ловля удочкой, дорожкой и самоловками разрешалась каждому в любом месте независимо от того, являешься ли ты в этот год арендатором того озера или нет. Кроме того, летом разрешалось ловить сетями также в любом месте, хотя практически этого никто не делал, так как для такой ловли нужна лодка, которая каждым хозяйством завозилась зимой в арендуемые озера или реку. Летом ни один взрослый не имел возможности заниматься рыбной ловлей, так как был занят полевыми работами, сенокосом или сплавом леса до моря.
Летний лов рыбы был уделом мальчишек до 10-12 лет, которые и были кормильцами рыбой в этот период. Сама ловля рыбы была не забавой, как это считается сейчас, а жизненной необходимостью, средством для кормления и существования членов семьи.
По берегам рек, озер и в глубинах стояли леса (в основном сосна и ель). Поскольку их было достаточно, все деревенские здания построены из бревен. Дома строились высокие, с подпольем, где хранились всю зиму картофель, а летом соленая рыба, мясо и молочные продукты. Вплотную к дому (под одной крышей) ставился так называемый сарай, тоже в два яруса. Наверху место для сена (с въездом на лошади прямо в сарай), а внизу были два хлева (один для коров, второй для овец) и конюшня. Между жилыми комнатами и сараем располагались сени с кладовушками и входом на подволоку. В кладовых хранились моченые ягоды (брусника, морошка) и соленья — в основном волнушки и грузди. Черника и грибы (боровики, подосиновики) заготавливались только в сушеном виде. Рыбы, волнух, ягод заготавливалось впрок и много: бочками, ушатами и кадками, с таким расчетом, чтобы хватило до следующего урожая или сезона.
В связи со скудными и бедными почвами пашни для посева хлеба и посадки картофеля было мало. Сами поля представляли отвоеванные у леса каменистые и песчаные куски. Родилось только жито (ячмень) и рожь, да и те сам — три, сам — пять. Муку старались приобретать в лавке или ездили зимой в Сумский Посад и покупали ее в обмен на сиги, семгу или грибы и ягоды.
Сам процесс уборки ржи и ячменя имел свои особенности. После жатвы хлеба (жали только серпом) снопы ставили вертикально (колосом вверх) в копешки по 12 штук. После трех-пятидневного хранения снопы вешали на так называемые зароды. Это вертикальная, метров 7-8 высотой, стенка из жердей и двух-трех связующих планок с отверстиями для жердей. Это сооружение ставилось на краю поля. Имелись такие зароды на каждом куске обрабатываемой земли. Снопы подносили к зароду, и один из членов семьи сидел на жерди и ломал (сгибал) сноп пополам и начинал навешивать их снизу, ряд за рядом до самого верха. При таком хранении снопы очень хорошо сохранялись, проветривались и подсыхали.
Перед молотьбой снопы свозили в риги и в теплушках дополнительно досушивали. После сушки снопы в ригах на земляном полу молотились цепами. Для помола зерна на Верхнем пороге была построена водяная мельница. Поскольку по реке всегда сплавляли лес и бывали сильные паводки, то для мельницы был устроен специальный водовод из деревянных клеток с камнем, который не мешал ни паводковым водам, ни сплаву леса.
В 30-е годы, когда образовались колхозы, решили перегородить реку совсем и поставили плотину. Но к стыду «рационализаторов» того времени все это сооружение в паводок снесло вниз по реке.
Деревня была расположена на тракте Надвоицы — Картозеро —Ендогуба — Лапино — Сумский Посад и далее на север в Беломорск, а на юг — в Нюхчу и Онегу. Хотя в те годы не существовало автомобильного транспорта, но трагедии на дорогах все же случались. Это было связано с тем, что в некоторых местах дорога проходила по склонам и вершинам гор, особенно в районе Попка и за Низовским порогом. В период дождей и в зимнее время создавались аварийные ситуации. Однажды, в начале XX века, один из чиновников губернатора Архангельской губернии, проезжая со стороны Попка к Низовскому порогу на двойке лошадей, перевернулся и полетел вместе с лошадьми под крутой склон горы и погиб. Этот несчастный случай был увековечен в виде большого деревянного креста на обочине дороги, как предупреждение «лихачам» того времени.
Крест сохранился до начала войны (1941-1945 гг.) и, хотя к этому времени дорога проходила уже по левому берегу реки, пожилые люди всегда о нем рассказывали, как о свидетеле события из ряда вон выходящего.
Самый лучший обзор деревни открывается с горы Попок. С нее хорошо просматривалась не только деревня, но и все поля, река с островами и заливами и даже Юковские горы, находящиеся в25 км, и собор в Сумском Посаде, пока он не был разрушен. И не было случая, чтобы я, будучи в деревне, не поднимался на эту гору и не любовался окрестностями своей родной деревни. Эти обзоры оставляли самые лучшие впечатления о своей родине и вызывали чувство благодарности людям, которые переселились в эти места сотни лет тому назад.
Самым основным развлечением парней и девушек в те годы зимой были беседы и вечеринки в одной из изб (большей площадью), а летом — гулянки по улицам деревни с пением частушек под гармошку и пляски па мосту или в ригах. Как-то так получалось, что во все периоды в деревне был свой пиит-стихоплет. В годы юности моего отца, это был Иван Яковлевич Филатов, умерший вскоре после гражданской войны. Затем Василий Федорович Бахирев (муж двоюродной сестры) и последним в годы моей юности — Федор Михайлович Филатов, погибший в Отечественную войну. Их сочинения-частушки не издавались и не печатались, но всегда исполнялись с удовольствием, так как были или злободневными на местные темы, или любовно-лирическими, или бесшабашно-хулиганскими.
***
Владимир Еременко в рассказе «Все путем» писал, что «…истинные познания человека должны начинаться с малой истории. Каждому надо знать историю своего рода, своей деревни, села или города. Иван Иванович где-то читал, что незнание своего рода до шестого колена еще в средние века на Руси считалось великим грехом. Это о них с презрением говорили «не помнящие родства своего» и «люди без рода и племени».
К сожалению, к этой категории людей вольно или невольно отношусь и я. По линии отца я знаю своих предков только до первого колена, а по линии матери — до второго.
Отец мой, Василий Александрович, родился в1891 г. 25 апреля, а мать, Таисия Ивановна, урожденная Свиньина, в1890 г. 23 мая. Дедушки и бабушки по линии отца я не только не видел живыми, но даже не знаю точно отчества деда, а бабушки — ни имени, ни отчества. Они умерли в 1907 году почти в одно время от какой-то болезни «испанки», вероятно, одной из вариаций гриппа, когда отцу было 16 лет. Если судить по деревенскому прозвищу двоюродных братьев отца Бахиревых Михаила и Григория Васильевичей, которых звали «Феофановские», можно предположить, что их отец был Василий Феофанович, тогда наш дед был — Александр Феофанович. В рассказах бабушки по линии матери упоминалось, что у отца кто-то в роду был Кирилл. Возможно, кто-то из братьев прадеда Феофана или его отец, т.е. наш прапрадед.
В нашей деревне, да и в других близлежащих деревнях фамилии были постоянные. И каждая из деревень имела свой круг фамилий, которые в рядом находящихся деревнях не повторялись. Это объясняется тем, что основой деревни были мужчины, которые по традиции не уходили в примаки на родину своих жен, а женились на местных или из других деревень девушках.
Таким образом, в нашей деревне «господствовали» всего пять-шесть фамилий. Больше всего было Свиньиных, затем Филатовы, Поздняковы, Воробьевы и Бахиревы. Была одна семья Клевиных от появившегося после первой мировой войны солдата из Парандово, семья Глушковых — от политического ссыльного, и семья Калинина. Все эти фамилии сейчас полностью исчезли в нашем селе.
В детстве я с помощью мамы попытался определить степень родства всех семей Бахиревых (а их в деревне было десять в Сумпосаде — две и одна в Сороке), и установил, что все они в какой-то степени были родственниками. Следовательно, все Бахиревы из нашей деревни и других сел и деревень района являются потомками какого-то одного безызвестного предка из основателей нашей деревни в конце XVII начале XVIII веков, выходца из Московской губернии времен царствования Петра Первого.
Сестры Бахиревы: Анна Васильевна, Роза Васильевна,
Тамара Васильевна, Октябрина Васильевна.
Фото О.В. Князевой
Нашу семью, включая отца и всех нас, по фамилии звали редко, а больше всего называли «царевскими». Это прозвище прилипло к нам после того, как дед Александр — отец папы — будучи на отхожих заработках в Петербурге (он малярничал и плотничал в артели) в период коронации Александра III и проезда по городу вместе с царицей увидел его своими глазами. Вернувшись к осени домой, он не мог не похвастаться таким незаурядным фактом. С тех пор его и стали звать «царем», а его семейство «царевским». Поскольку после первой мировой войны в деревне осталась только семья отца, то это прозвище закрепилось за нами. И как я помню, в детстве и меня, и сестер звали всегда царевскими.
Дом, в котором родился отец, был на берегу, на самом краю деревни. Однажды, когда ему было лет 10-12, вместе с братом Максимом, которому в то время было лет 14, они вышли на двор колоть дрова. Максим попросил его подержать чурку. Отец взял ее за край, а брат ударил топором, но не по центру, а по краю, и отрубил ему две фаланги на среднем и безымянном пальцах.
Хочется рассказать еще одну историю о дяде Максиме. Какое бы не было в то время правительство, но оно беспокоилось о том, чтобы его поданные получили хотя бы элементарное образование. Пределом такого образования была четырехлетняя церковно-приходская школа, где учили в основном попы. Большая часть школьного времени была занята изучением Закона божьего, а остальная приходилась на арифметику и правописание. Но даже такую четырехлетнюю школу не каждый деревенский парень и девчонка могли окончить (отец, например, ее закончил, а мать не была ни одного дня в школе).
Поп в процессе обучения применял все возможные и невозможные вспомогательные «воспитательные» средства: линейку, ремень, шлепок. Однажды при изучении правописания поп вызвал дядю Максима к доске и попросил его написать на доске «Наши кони». Дядя не смог этого сделать, тогда поп шлепнул его линейкой по голове и написал сам это, а его попросил прочитать, что написано. И дядя, растягивая буквы и слова, прочитал: «Накоей шакоей», за что получил вдобавок и затрещину.
В 1912 году отца призвали на службу в царскую армию. Начинал он ее в Новгороде, где пробыл до начала войны 1914 года. На фотографиях тех лет (их две) смотрит на нас такое молодое, немного удивленное лицо, обрадованное тем, что он попал в такой крупный город, как Новгород. Снят он в кругу своих односельчан. На одной из них — трое, а на другой — двое. И смотря на них спустя более семидесяти лет, я узнаю его земляков-однополчан по их детям, хотя сами они уже давно погибли или умерли.
В годы войны из-за отсутствия фаланг на двух пальцах отец первое время служил в обозе первого разряда конюхом и обозным, а позднее обычным строевым солдатом и варился в огненном котле сражений тех лет на польском, румынском и двинском фронтах.
После февральской революции их полк перебросили к Петербургу.
В то время в войсках шли беспрерывные выступления всяких агитаторов и пропагандистов: анархистов, социал-революционеров, меньшевиков, большевиков. Все они восхваляли свои партии и свои лозунги. Наиболее близкими крестьянской массе в первое время были призывы и лозунги социал-революционеров, так называемых эсер (по начальным буквам), платформой которых была земельная реформа и создание правительства из представителей всех слоев деревни. Поэтому 1917 году отец оказался членом этой партии и даже был помощником комиссара полка.
В то время для неграмотной солдатской массы, состоящей в основном из крестьян, все партии были одинаково революционными, поскольку все были народными, против помещиков и капиталистов.
В ноябре 1917 года он демобилизовался и выехал на родину. В мае 1918-го уже был избран делегатом второго уездного съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов от партии левых эсеров и в ходе рабочего съезда — товарищем председателя президиума съезда. По окончании работы съезда он был введен в состав исполнительного комитета уездного Совета в качестве заместителя председателя и заместителя заведующего земельным отделом, а позднее — заведующим отделом.
Вот как описывает тот период Я.А. Балагуров в своей книге «Борьба за Советы в Карельском Поморье»:
«Группа левых эсеров, состоявшая из 10 членов партии и 1 сочувствующих, по всем основным вопросам поддерживала большевиков и представляла собой временное случайное объединение. Достаточно сказать, что почти все сочувствующие были малограмотные крестьяне, которые записались в левоэсеровскую фракцию только 1 мая, и их пребывание в этой партии ограничилось временем работы съезда. И члены партии левых эсеров в своем большинстве ничем не отличались от сочувствующих. Исключение составлял только крестьянин Лапинской волости В.А. Бахирев. Однако, и он, вступивший партию левых эсеров в бурные дни 1917 года, вскоре стал постепенно отходить от нее, разочаровавшись в политике свои лидеров. Известно, что В.А. Бахирев в марте 1918 года заявил о своей солидарности с ленинской точкой зрения и по вопросу о Брестском мире, в июне вышел из партии левых эсеров, а в период гражданской войны вступил в большевистскую партию».
Малая советская энциклопедия в статье «Карельская АССР», описывая события тех лет, отметила, что «в августе-сентябре1917 г. возникли первые большевистские организации, активными деятелями которых были Г. Григорьев, П. Аксенов, А. Каменев и другие. В ноябре 1917 года после победы Великой Октябрьской социалистической революции Советская власть установилась в Сороке и на Поповом острове (Кемь)».
Один из названных в энциклопедии организаторов большевистских ячеек А. Каменев и наш отец весной1918 г. были избраны заместителями председателя первого Кемского уездного исполнительного комитета Советов. И отец, и мама много рассказывали о Каменеве.
В 1918 году, прибыв на побывку в деревню, отец женился. Еще в год, когда он уходил в армию и увидел мать, а ей в то время было 16 лет, он сказал, что вот моя невеста, на которой я женюсь после возвращения из армии. Матери пришлось ждать своего жениха шесть лет. Но она дождалась его и всю жизнь любила своего Васю и прощала ему все его грехи, если они вообще были.
В 1918 году его, как одного из членов Кемского укома, арестовали прямо в деревне. Это была белогвардейская карательная группа ротмистра Сивкина. Его крепко избили, но по просьбе односельчан оставили на поруки жителей деревни. После ликвидации белогвардейских отрядов отец вернулся в Кемь и продолжал работать в уездном комитете.
В начале 1919 года, когда в младенческом возрасте умирал первый ребенок, отца опять арестовали, но уже англичане, которые оккупировали, почти все побережье Белого моря. Всем арестованным мужчинам было предложено вступить в войска Чайковского, который был в то время правителем Архангельской губернии.
Отец использовал это предложение и, как только выпустили из тюрьмы, бежал из части, пешком лесами и болотами из Кеми добрался до Сороки (60 км), а затем и до Лапино (еще70 км). Ночью тайком он зашел в свой дом, где в то время жила мать и жена убитого дяди Михаила с двумя детьми, взял немного хлеба, соли, рыболовные снасти и другую мелочь и ушел в окружающие деревню леса. На другой стороне реки договорился со свояченицей, что она изредка будет приходить к нему под видом рыбалки и приносить соли и хлеба, а от него брать уже наловленную рыбу, грибы, ягоды. Мать в то время была беременна и ждала ребенка. Так он прожил в лесу, меняя озера и избушки, почти все лето, пока англичане не убрались восвояси вместе с белогвардейцами.
После изгнания англичан отец снова был в составе Кемского уездного комитета, товарищем председателя укома.
В 1918 году он был избран делегатом V Всероссийского съезда Советов от Кемского уезда. На съезде выступал В.И. Ленин, и его выступление произвело на отца неизгладимое впечатление, поскольку после съезда он вступил в партию большевиков, в которой и был до ареста в 1938 году. Отец еще раз имел возможность видеть Ленина, но при каких обстоятельствах и где, я уже не помню.
Итак, началась мирная жизнь для всех, в том числе и для отца с матерью. В моей квартире висит фотография тех лет, на которой вместе со своими товарищами — официальными представителями Советской власти и пропагандистами ее идей — сидит отец. Мама называла их всех по имени и фамилии, но я, к стыду своему, в то время нигде этого не зафиксировал, а позднее забыл. Как говорят, когда мы были молоды, у нас не хватало времени, а иногда и ума, а когда появилось время, спрашивать было не у кого.
Хочется рассказать об одной истории тех лет, случившейся с отцом. В период гражданской войны, или сразу же после ее окончания, отец попал в кораблекрушение. Случилось это, по словам отца, в тот период, когда небольшое судно (брама) отправилось из Кеми в Сороку с грузом сена в кипах. Большая часть груза находилась над бортами судна и играла больше роль паруса, чем балласта. Поэтому, когда начался шторм, судно перевернулось. Вода в открытом море, даже в летний период, не прогревалась больше 9-10 градусов, а история эта случилась в августе. Отец видел и слышал, как гибли люди. Была вместе с ними, и одна женщина-врач, которая молилась всем богам на разных языках (она была полька), но боги ей не помогли — она погибла.
Отца вместе с другими пассажирами, державшихся за обломок мачты, прибило к небольшому острову, и они более суток сидели на нем, пока не были спасены какими-то безвестными (для нас) рыбаками и доставлены в Сороку. Позднее, лет через 12-15, отец в Лапино принимал в гости своего товарища по несчастью, и они делились воспоминаниями о том событии. Эту встречу я хорошо помню, проходила она летом в нашем доме.
После окончания гражданской войны отец переехал в деревню, где его избрали председателем волостного исполнительного комитета с включением в состав волости еще пяти деревень. В это время у мамы было уже двое детей: я и сестра Анна.
Надо было начинать со строительства дома для своей семьи. В родительском доме с одной общей избой жить двумя семьями уже было нельзя, тем более что жена старшего брата Фекла с двумя несовершеннолетними детьми (Николаем и Евдокией) не могла начать самостоятельно строительство нового дома, так как дядя Михаил погиб на войне.
Через два года дом был построен в той части села, где он и стоит до сих пор. Переезд семьи в новый дом я очень хорошо помню. Было это где-то в августе или начале сентября 1925 года, когда мне было пять лет. Отец погрузил всех нас и весь домашний скарб в беляевскую лодку (четырехвесельную — специальную для сплавщиков) и перевез с нижнего конца деревни в верхний, под Красную горку. Было нас тогда уже пять человек. Помню так же, как первую ночь все мы, дети, (к тому времени уже была и сестра Роза) были уложены спать на пол в красном углу горницы.
Обстановка в доме была самая примитивная. Вдоль стен в избе стояли деревянные скамьи по всей длине, сделанные из горбыля толщиной 6-8 см, горбом книзу. Была еще одна переносная скамья с местом стоянки у прилавка, которая приставлялась к обеденному самодельному столу, когда обедало больше четырех человек. В горнице были самодельный комод, два стула и кровать. Позднее, после смерти бабушки, появился шкаф и стол. На стене в избе был подвешен наблюдник для хранения тарелок и чашек. Вся обстановка была изготовлена бывшим ссыльным Осипом Глушковым, а рамы и двери — соседом Иваном Григорьевичем Свиньиным, одноногим инвалидом. Немного раньше был построен дом тетушки Татьяны (сестры отца), поэтому бани себе мы не ставили, а пользовались все годы их баней.
Где-то в 1927-1928 годах отец был назначен председателем Сорокского районного исполнительного комитета (РИКа). Жил он в то время большей частью на частной квартире или у тети Мани (маминой сестры). В период его председательства были построены несколько мостов между островами реки Выг, кроме главного моста из Сороки на лесозавод, который был построен в 1935-1937 гг. У кого-то из наших родственников, скорее всего по линии тети Мани, хранятся несколько фотографий, на которых снят отец в период открытия движения по этим мостам. Я на это обратил внимание, так как в год ареста отца в 1938 году говорили, что он, якобы, хотел взорвать мосты: ничего нелепее придумать было нельзя.
В начале 30-х годов начался период организации колхозов и раскулачивание кулаков. Директивы и задания в то время были жесткие. Я уже говорил, что в наших деревнях практически все были или бедняки, или середняки. Кулаков, как таковых, не было.
В бывшем волостном селе Сумский Посад жили только рыбаки. Сельским хозяйством там почти не занимались, если не считать косьбы сена для лошадей и коров, да посадки картофеля около домов. В этом селе было несколько богатых семей (Демидовы, Шуттиевы, Корольковы и др.), которые за счет рыбацкой сноровки сумели приобрести или построить брамы (морские шхуны) для ловли рыбы в Баренцевом море и построили хорошие 2-х этажные обшитые тесом дома на несколько комнат.
В период путины, если им не хватало членов своей семьи, они нанимали деревенскую бедноту. В период раскулачивания их всех повыгоняли со своих домов, куда-то увезли, а дома и инвентарь продали за бесценок, или приспособили под школу (дом Шуттиевых) или под интернаты. Таких семей в Сумском Посаде было около десятка (всего в селе в то время было 300 дворов).
Один из домов раскулаченных купил дядя Николай (брат отца). Стоял он на высоком левом берегу в начале села и был самым крайним. До этого дядя жил в какой-то старенькой однокомнатной избе. В других деревнях, включая и поморские, зажиточных семей было меньше. Поэтому и раскулачивать было некого.
Как раз в период раскулачивания была образована Сумпосадская школа крестьянской молодежи с обучением с 5 по 7-й классы. В школе обучались дети из Нюхчи, Колежмы, Вирмы, Юкова, Лапино, Ендогубы, Сумострова, Воренжи и, естественно, Сумпосада. Специальных школьных зданий не было. Поэтому и школа, и интернаты размещались в домах раскулаченных жителей Сумпосада.
Мне пришлось лично видеть весь процесс раскулачивания собственными глазами. Нам, детишкам, было интересно наблюдать, как с молотка распродавали имущество крепких хозяев поморского села. Смотрели мы на это как на спектакль и верили в справедливость наказания. Верили этому и радовались не только дети, но и большая часть взрослого населения: одни из злорадства, другие от веры в справедливость решений правительства, третьи — от детской наивности.
В 1936 году начались громкие судебные процессы над троцкистско-зиновьевскими и бухаринско-каменевскими бандами. Я уже учился в те годы в Сороке. Отец работал в райисполкоме. Газеты были полностью посвящены судебным процессам и всевозможным гневным осуждениям трудовых коллективов, отдельных деятелей, призывов к полному уничтожению антисоветской нечисти.
Так прошел год. Наступил 1937-й. Появилась плеяда новых «врагов народа» из числа военных: Тухачевский, Блюхер, Якир, Гамарник и другие. Газеты уже дают более скупую информацию, не пишут так широко, как о троцкистах-зиновьевцах. Но продолжают висеть плакаты об «Ежовых рукавицах»… Уже начинает набирать силу массовость репрессий. Один за одним исчезают партийные, государственные деятели, работники предприятий, учреждений, рабочие, колхозники.
В конце и 1937 года арестовывают первого директора первой вновь построенной, средней школы в селе Сорока. Мы, ученики, недоумеваем. В чем дело? Почему он «враг народа»? Нам объясняют, что якобы в сговоре со строителями он так построил переходную бетонную площадку на стыке двух корпусов, что она должна была в первый же год рухнуть и убить многих детей. Факт этот имел место. Но площадка рухнула в ночное время, когда детей не было в школе. Развалилась она потому, что была сделана не из бетона, а из какой-то строительной смеси, т.е. была обычная строительная халтура. В те годы любое производственное ЧП рассматривалось как умышленное вредительство. Кой-кто из взрослых начинает понимать, что уж больно много появляется «врагов народа». Но все об этом думают про себя, не делясь ни с кем об этих сомнениях. Опасно!
14 февраля 1938 года мы с отцом сидели вечером за столом и ужинали. (Мать с младшими сестренками жила в деревне). Отец читал газету и возмущался контрреволюционной деятельностью лиц, о которых сообщала печать. Около 20 часов в комнату постучали. Вошли двое в гражданском… Отец сразу бросил пить чай: вероятно, понял, что дошла очередь и до него. Я, ничего не подозревая, продолжал чаевничать. «Гости» вели с отцом ни к чему не обязывающие разговоры, а затем предъявили… ордер на обыск и арест. И с того момента я отца не видел и ничего о нем не слышал.
Так наша семья тоже стала семьей «врага народа». Через два дня после ареста комсомольское собрание средней школы исключает меня из комсомола за то, что своевременно не доложил об аресте отца. Мать через неделю исключили из партии. И пошло, и поехало…
К сожалению, я не могу назвать точную цифру жителей всего нашего района, уничтоженных в те годы. Но обязан назвать жителей родного Лапино. Вот они: Бахирев Гаврила Иванович, Бахирев Михаил Васильевич, Бахирев Василий Александрович, Воробьев Иван Тарасович, Поздняков Иван Иванович, Свиньин Михаил Родионович, Свиньин Яков Иванович, Филатов Федор Семенович, Федотов Иван Павлович.
Все они главы семейств. В деревне в то время было 70 домов. Значит, почти 13 процентов семей были обезглавлены: и ни об одном из них никто не получил ни единой весточки.
В 1926-1927 гг. в деревне было организовано товарищество по совместной обработке земли (ТОЗ), куда вошли будущие коммунисты и еще несколько семей, включая Марью Васильевну Филатову, Лину Васильевну Попову, Тимофея Петровича Воробьева и других. Своим первым общественным делом они посчитали осушку Березового болота (рядом с пожнями около Дорожного Палозера) и расширение пастбищных угодий, которых в деревне было мало, а если были, то вдалеке от деревни (в 10-12 и даже в 20-ти верстах).
На Березовом болоте прорыли канавы, расчистили его от кустарников и деревьев, и впоследствии получилась приличная площадь для покоса, на котором и мне приходилось в детстве работать, но уже в созданном колхозе. В первые же годы урожай делили поровну между членами ТОЗ.
В 1933 году отец, когда отец был снят с должности председателя РИКа и направлен на хозяйственную работу, его назначили начальником вновь организуемого Виремского лесопункта, что в десяти километров от деревни. Но в 1935 году отца опять пригласили на работу в райисполком и был он сначала заведующим райзо, которое размещалось в здании напротив теперешнего универмага. В 1937 году он должен был организовать районную сельскохозяйственную выставку в клубе им. С.М. Кирова. Я учился в то время в девятом классе и немного занимался рисованием и черчением. Отец и решил, чтобы сэкономить, привлечь меня для художественного оформления выставки. Я принял на себя такое ответственное задание и больше месяца чертил всевозможные диаграммы, писал плакаты и лозунги. Когда выставка открылась, я был приятно удивлен, что ею остались довольны: уж больно хорошо я разрисовал рубли (как «живые»), скот, снопы и прочее. Отца похвалили, и он от избытка чувств что-то подарил мне (кажется, портфель или маленький чемоданчик, которые в то время были в моде).
Вообще отец был очень сдержан, своих чувств детям не выказывал. Держался с нами ровно. Высшей мерой наказания для нас было «поставить в угол». Иногда дергал за ухо, когда шалость была за столом. За все годы детства я ни разу не видел, чтобы отец выпивал. А если когда и приходилось (принимал гостей), то всегда нас удалял куда-нибудь. Не слышал я от него грубых или матерных слов.
Однажды летом, верней, ранней осенью, когда я учился в шестом классе, проходил по Сумпосадскому мосту. Отец в то время был начальником запани, он стоял на мосту, организуя пропуск бревен. Река в этом месте протекает довольно быстро, и за бревнами все время надо было смотреть. Отец не видел, что я прохожу по мосту, а рабочий-сплавщик замешкался и упустил бревно за оплотину. Отец матерно упрекнул сплавщика за ротозейство. Я был удивлен. Но еще больше был поражен отец, когда он увидел, что свидетелем его брани был я. Он, если смотреть даже с точки зрения того времени, не говоря уже о теперешнем, был кристально чистым человеком. Свято верил в идеалы, которые пропагандировал, и не мог себе представить, что то, во что он верил, может быть не так, как он представлял.
Стало уже банальностью говорить, что в капле воды отражается весь мир. Но от того не меняется суть утверждения. Невелика, глуха была деревня Лапино, но и над ней пронеслись ветры истории, переиначивая, а порой и ломая судьбы людей. Большую ошибку совершаем мы, когда с высоты прожитых лет и накопленного опыта пытаемся судить и рядить о поступках и действиях тех, кто жил десятилетия назад: у них были свои понятия, свой опыт, почти неведомые нам. Но еще больше ошибается тот, кто призывает помнить только радости и победы, а горе и поражения предать забвению. Без понимания прошлого невозможно строить будущее.
Нашего отца реабилитировали, восстановили его партийность и доброе имя почти через двадцать лет. И все эти годы наша семья жила с клеймом «врагов народа», что, конечно же, не могло не повлиять на наши биографии и судьбы. И мне трудно представить, как бы сложились наши жизни, если бы нашей мамой не была… наша мама.
Выйдя замуж за отца, когда ей было уже 22 года, она всегда его боготворила. Родилась она в семье, в которой дети шли один за другим. У дедушки Ивана Александровича Свиньина и бабушки Ириньи Александровны (урожденной Филатовой) было пять детей, и только одна девочка умерла в детском возрасте. Остальные дожили до пожилого возраста, за исключением тети Анны и дяди Паши. Мама была третьей. Семья жила бедно, поэтому маму в возрасте 10-12 лет отдали в няньки в Вирму, в семью богатого рыбака. В няньках она пробыла около пяти лет и вернулась домой, когда ей было лет 15-16.
Дедушка, вечно живя в нужде, был сварлив и гневен. Был он среднего роста с рыжей бородой и седыми волосами. Я никогда не видел ни смеющимся, ни улыбающимся. Это меня в детстве удивляло, и я однажды спросил бабушку: смеялся ли когда-нибудь дедушка? Она сказала: да, но это было давно, в молодости. Мне кажется, что единственным живым существом, которого дед не бил и не ругал, была лошадь.
К старости он совсем ослеп, но очень умело вязал сети. И всегда любил смотреть, как его руки внахлест, или в накидку строили ряд за рядом сети, притом очень быстро. Сидел он всегда с сеткой в углу слева от дверей. Меня он всегда узнавал по моим шагам или еще почему-то, и я удивлялся, когда он называл меня по имени. Была у него ко мне какая-то своеобразная любовь, я его никогда не боялся, хотя в те годы и не понимал еще толком ничего. Вероятно, такие отношения сложились потому, что я больше всех бывал у них, так как других дедушки и бабушки у нас не было.
Федор Бахирев. Москва, 1985 год
.