Зэчье племя
(Пока оценок нет)
Загрузка...
1
Зима в Карелии случается дивная. Морозы такие, что жмут к земле колючее северное сияние. И безрассветным черным утром люди идут сквозь разноцветные всполохи, как через неоновую занавеску, огня не замечая – привыкли, торопятся. Да и не навертишься головой с такую стужу. Лето тоже не из простых. Иной раз и снегом позабавит. А в Беломорске, что стоит в устье бурливого Выга, впадающем, понятное дело, в Студеное море, и вовсе чахлое. Помимо болотной мороси, пронизавшей все вокруг, – ветер с песком, удушливость шпал и гниющие водоросли в заливе. А когда на окраинной звероферме песцов на шубы выращивали, пахучее облако так и гуляло по городу: то в одном месте вони напустит, то в другом. Ветер же. Много ли радости от такого окружения? Удрать в теплые края, чресла расслабить, душою без оглядки отогреться, фруктов покушать – всегда главное желание у горожан.
Супруги Поповы, например, традицию покидать малую родину соблюдали неукоснительно. О здоровье пеклись, благо, средства к тому имелись. Не богатеи, нет. Вика – завуч музыкальной школы, Виктор – комсомольский функционер в горкоме. Суета на пустом месте, кто помнит. Но для жизненного благополучия дело перспективное. Кресло повыше по партийной линии ему тогда уже освобождалось. Так что, на билеты до райских кущ денег у Поповых хватало.
Через Беломорск приличные поезда в сторону юга проезжают поздним вечером или ночью. Обратно – ближе к рассвету. Стоят минуты три. И правильно. Рассматривать пассажирам все равно нечего. С одной стороны ряды привокзальных бараков; с другой, через болото, серые крыши хрущевок. Пшик сталинского времени. Несостоявшаяся столица государевой дороги.
Согласно истории, планы объединения Белого моря с Балтийским всегда были несбыточной мечтой российских государей. Считалось, что прорыть судоходный канал там, где вместо земли гранитная толща – неосуществимо. Но – три года на камне просидишь, и камень нагреется. Не пропали царские разговоры даром – попали в уши подоспевшему И.В.Сталину. И в тридцатые годы тихое прибежище старообрядцев Сорока («островная река» – с карельского) был превращен в форпост великих преобразований.
Трубы затрубили про грандиозное северное строительство. Людей нагнали – страсть. Главным образом, зэков, блатных и политических. Это чтобы урки помогали чекистам гнобить и перевоспитывать врагов народа. Многие свободные граждане по наивности сами ехали. «Каналармейцы» вагонами сгружались в соседней Кеми, потом пешим перегоном, километров сто, доставлялись на берег Выга. Тут, прежде чем помереть, они вручную долбили канал имени Иосифа Виссарионовича. Жизнь каждого длилась не более полугода. Строительство шло двадцать месяцев. На дне 16 плотин осталось 300 тысяч трупов, засыпанных валунами.
Сороку превратили в город-порт, железнодорожный узел и центр Беломорканала одновременно, назвав непритязательно Беломорском. Особо важный объект. Там еще военный аэродром был. Несметное число деревянных плашек, на огромном поле, ребро к ребру, вплотную пригнаны друг к другу: как и канал, аэродром строился из дерева – бесплатного подсобного материала. Не округа, а сплошные памятники деревянного зодчества
Затея, несмотря на размах и жертвы, предсказуемо рухнула: для прохода судов Беломорканал оказался слишком мелким. Поднять уровень воды мешали южные карельские поселения. Сталину ничего не стоило бы их затопить, но там еще и столица располагалась – Петрозаводск, Петра творение и жителей полмиллиона. Затопишь – скандал получится.
Так все в полупостроенном состоянии и осталось. Но и порт, и узел, и даже, светлой памяти уморенных строителей, Беломорканал, действуют в своем недоделанном виде и поныне. Как ни в чем не бывало. В усеченных, конечно, объемах и без сверхзадачи вообще (что снизило ценность объектов донельзя, а потому музея не удостоены), но все-таки. Люди же кругом. Куда их денешь? Всем жить надо…
Из супругов Поповых местной было только жена. Виктор приехал после московского института, зачарованный именем города. Бело-морск!
– Соответствует?- иронично спрашивала жена.
– Название, конечно, обычное,- соглашался муж. – Но красота кругом, как ты не видишь?! Вода, мосты.
– Да, я читаю иногда – северная Венеция и все такое. Сталин был бы порадован.
– Фу, Вика, причем тут Сталин.
– Как же – тоже приезжий человек.
Супружество Поповых длилось пятый год. Это был прочный союз здравомыслящих людей, женившихся по симпатии. Если и вкрапливалась в отношения редкая нотка раздражения, так то от усталости и рутины жизни. Они поэтому даже не мирились никогда – просто затушевывали внезапные вспышки воспитанием. Бранись-не бранись, а под одну шубу ложись.
На юг Вика с Виктором ездили ежегодно.
На этот раз это был их последний курортный вояж. Заканчивались 80-е годы ХХ столетия. Скоро все как-то запуталось – и со страной, и с ними. Понятие тихого южного отдыха отодвинулось надолго, а когда вернулось вновь, семьи Поповых уже не существовало.
2
Поздний северный август. Холодно. Темнеет рано. Ночь, как безумная дурочка, кутаясь в дырявый платок, бродит уныло по городу. То взвоет ветром, то брызнет дождем, то глянет очумело тьмой в лицо прохожему.
Из-за непогоды к поезду едва успели.
– Шестой?- запыханно спросил Виктор толстую проводницу, с чемоданами подбежав к вагону.
– Шестой! Залазьте быстрее. Да ноги-то вытирайте! Убирай тут за всеми…
В купе, теплом и светлом, их поджидала пассажирка. Местный типаж угадывался безошибочно: расконвоированная. Худющая, смурная, взгляд к свободе еще не привык. Волосенки жирно зачесаны, маленькое личико в угрях.
– Ну-у,- протянул Виктор и пошел назад к проводнице.
– Здравствуйте,- поприветствовала Вика. Сняла плащ. Села.
– Здрас-с…
– Давно едете?
– Часов десять уж…
– Меня Вика зовут.
– Потапова,- соседка протянула ладонь, шершавую, в пятнах отверделых мозолей. Коснувшись мягкой руки Вики, хмыкнула и отвернулась.
Тем временем супруг пытал проводницу.
– Вы почему в наше купе эту шушеру посадили?
– Я, что ли! Милиция. Мне самой больно нужно. Украдет что-нибудь, отвечай потом.
– Переведите в плацкартный вагон!
– Нету, мест нету! У нее билет на это место. Да вы не переживайте, ей недолго ехать, к утру сойдет. За вещами только присматривайте.
– Черт знает, что творится! Не вздумайте спать – с такими-то пассажирами!
– Не буду, что вы! Стучите, ежели чего. Я все время тута буду.
Вика, не дожидаясь мужа, облачилась в халат, тапочки, болтала с соседкой, не замечая настороженного взгляда и ощеривающейся гнилыми зубами ухмылки.
– Дождина на улице – ужас! Конец августа, а лета еще и не видели. Решили вот на юг съездить, в Сочи.
– Ну! В Сочи на три ночи! Везет.
Вошел Виктор. Глянул хмуро.
– Вы бы вышли, гражданка, мне нужно переодеться.
Потапова молча встала, достала примятую пачку папирос и вышла.
– Смычка города с деревней?- буркнул муж.- Не слишком-то изощряйся.
– Почему?
– Птицу, что ли, не разглядела? Уголовницу подсадили. Эти северные лагеря мне уже вот где сидят,- хлопнул ладонью по шее.
– Ну да, ты же идеологический сектор.… Остынь. Едет человек себе и едет.
– В тебе что, появилась потребность обласкать юродивую?
– Раздражает?
– Смешит. Но!- уперся Виктор руками в воздух.- Не желаю вмешиваться в твою самодеятельность. Делай, что хочешь. Взрослый человек.
– Давай ужинать, милый. Я уже все разложила.… Вот и попутчица наша вернулась! Присаживайтесь к столу, сейчас чай принесут.
Купе заволокло табачным перегаром. Попутчица настороженно посмотрела на уткнувшегося в журнал Виктора.
– Вас как величать-то? Я по фамилии не очень люблю.
– Людмила.
– Угощайтесь, Люда, прошу вас. Хлеба только маловато.
– Имеем хлебец!- достав из фанерного чемоданчика, стоящего в ногах, початую буханку ржаного хлеба и несколько пакетиков дешевого разового чая, Люда гордо протянула свое добро Вике. – И чай, видите!
– Витя, будь добр, сходи за кипятком. Попроси там емкость побольше, банку хоть.
– Конечно, родная. Как можно не поухаживать…
– Я тоже чаевничать люблю,- улыбалась Вика, успокаивая настороженность попутчицы. – У меня и мама, бывало, присядет к краешку стола и пьет – чашку за чашкой. Верите ли, чашек десять с единственной конфеткой выпьет. Все уж разойдутся, а она знай себе попивает. Я отдельный чайник ей заваривала: крепкий она чай пила, до черноты.
– Она чего – умерла?
– Давно. Как вы догадались?
– Говорите так – «бывало». А моя мать до чаю не охотница,- помрачнела Люда. Шевельнула желваками и недобро посмотрела на Вику.- Это… предупредить надо. Чтоб без проблем.… С зоны я еду. Отпахала срок, к матери теперь.
– Хорошо…
– Не опасаетесь, что ли?
– А чего опасаться? Не вы первая…
– Это точно. Кто не был – будет, кто был – не позабудет. Лады, перекурю пойду такое дело.
– А чай-то что?- возвратился с банкой кипятка Виктор.
– Я сейчас, спасибо. – Люда бросила в банку все свои пакетики.- Пускай заваривается.
В отсутствии соседки ужинали молча.
– Пора спать,- наконец сказал Виктор.- Не обидишься, если я завалюсь? Глаза слипаются. Помощь моя тебе все равно не понадобится.
– Витя, что плохого в приличиях? Тем более, ей скоро выходить.
– Спокойной ночи…
Когда Люда пришла, Виктор уже спал, отвернувшись и похрапывая.
– Вот и я, – хрипло шепнула она. Хлебнула остывшего чаю из банки.
– Сахар положите,- тихо сказала Вика.
– Нет, я так… Можно кеды снять? Тепло здесь, мягко.
– Конечно. И свитер снимите.
Кряхтя, Люда стянула вытертый на локтях свитер, развязала шнурки подростковых кед. Серая от времени футболка с нелепым Чебурашкой по переду повисла, очерчивая маленькие вислые груди.
– Давай на ты?- попросила Люда.- Не переношу я это выканье.
– Как хочешь.
Попутчица оценивающе посмотрела на Вику, взвешивая в уме какие-то свои за и против.
– Ты вообще кем работаешь?
– В музыкальной школе. Учу детей музыке.
– Музыкантша! На каком инструменте?
– Фортепиано.
– А на гитаре умеешь?
– Умею.
Люда откинулась к стенке дивана. Глаза потеплели уважением. Поерзала на сиденье:
– Слышь, у меня выпить есть. Давай?
– Выпить? Ой…
– Да чего,- умоляюще зашептала она. – Давай! Домой ведь еду, отметить полагается. Одной, что ли, пить. Чистого не желаешь, я тебе в чай налью, для пунша.
– Ну не знаю… – поддалась Вика.- Маленько.
– Да граммульку всего!
Людмила достала из чемоданчика бутылку водки. Взболтала. Жидкость забурлила в горлышке лопающимися пузыриками. Зубами сорвала крышечку, чертыхнулась на оцарапанную губу.
– Ты меня не опасайся,- сказала она, разливая водку.- Смирная я. С отбитым нутром чего выделываться. А воровству не обучилась. Будь спок!
Женщины тихонько стукнулись стаканами. Люда тут же выпила, жадно понюхала кусочек хлеба и съела его на закуску. Вика глотнула теплого пунша.
– Ты за что сидела?- вяло поинтересовалась Вика и досадливо вспомнила, что подобные вопросы задавать не принято.- Извини, пожалуйста.
– Да чего там! Обычное дело, могу рассказать. – Соседка чиркнула пальцем по углам мокрого рта и с охотой начала.- Молодая я тогда была, бойкая. В деревне жила. Глухой-преглухой. Чтоб из нее куда попасть, десяток километров топать нужно. Народу мало, молодежи всего ничего. Кто посмелее – руки в ноги и в город. Парням вообще лафа: уйдут в армию, и поминай как звали. Девкам труднее, понятно. Я-то еще в 15 лет хотела деру дать. Мать остановила: кончи, говорит, школу, тогда ехай. Без образования, мол, в городе делать нечего, затопчут. Ну я, дура, послушалась. Да и мать жалко было бросить, отца-то нет, сдох от водки. После восьмого класса укатила я, значит, в село школу доканчивать. А в это время у деревни лес валить начали, контору открыли. Мужиков понаехало! Дух захватывало.- У Люды повлажнели глаза. – Тут куда удирать, от добра-то. Тем более, магазин построили, клуб. Меня председатель на курсы в райпо отправил, стала я после школы магазином этим заведовать. Хозяйка всему товару! Лафа! Уборщица в подчинении была, не девочка уже, но ничего – компанейская бабеха. Вот. Да завклубом, из моего класса девка. Ну, мы втроем с лесорубами и закрутились. Деревня ходуном ходила. Выпьем в подсобке, в клубе музычку заведем во всю мочь – гуляй, Вася! Погудели, есть что вспомнить.… Потом – трах: ревизия. Цельная компания прикатила. В подсобке нас тогда застукали, тепленьких… Меня мать чуть не убила. Дура старая. Будто не знала, чем я все это время занималась.… Через неделю, извольте подавиться, недостача и прочее. Ну, всех и замели. Тем-то подругам, считай, всего ничего: штраф да условно. А мне… Конфискация имущества и восемь лет высокого забора. Как мешком по голове. Ну, не много ли?!
– Сколько ж тебе лет было?
– Двадцать два. Тебе-то сколько?
– Тридцать.
– Вот и мне столько. А на харю так все сорок.
– Не преувеличивай.
– Ладно, сама знаю. Зубов почти не осталось, прокурилась вон до кондрахи…
– А дальше что? – напомнила Вика.
– Дальше? Этап да зона, куда уж дальше.… Хочешь, секрет открою?- зашептала Людмила.- Я ведь в зоне хорошо жила. Человеком, а не зэчкой занюханной, как думают. Клянусь, правда. Курвой буду. Пила и ела, любовь имела. Там все свои, понимаешь. Ты – как все и все как ты, не хуже и не лучше. Наравных. Легче от этого. Проснешься ночью – тоска, хоть в петлю, а оглянешься кругом: народу-то сколько! Ну и успокоишься. Вроде даже
обрадуешься чему-то.… По началу, конечно, трудно пришлось: обстановка на нервы действовала, режим. А особенно ментовки, суки. Ты б знала, до чего паскудные эти бабы со звездами! Убиться! У них везде, главное, звезды: на ушанках, на погонах, на пуговицах. Сдохнуть можно. Здоровущие все, жирные – вон как проводница. Ходят, воспитывают, приказы пишут. А мы их за людей не держим, ха-ха! Ментовки вонючие… Меня, как пришла, сразу обламывать начали. В карцере месяцами торчала. Ну, девкам смотреть надоело, научили: сиди, говорят, не рыпайся. Здесь их власть. Прикинься дурой – поняла, мол, все, дорогие граждане начальники. Они и отстанут. Так и вышло. Подруг потом себе нашла. Зажили!
– Все-таки тяжко,- вздохнула Вика.
– Кто сказал, что легко? Конечно, не чай с малиной. Драки бывают и всякое…
– Отчего же драки?
– По разному. Из-за девок красивых дерутся или тряпье кому приглянулось, а по-хорошему не отдаешь. Всякое бывает,- повторила уклончиво Люда. Вдруг вспомнила,- У нас в зоне театр ведь был!
– Театр?
– Ну! Врать что ли буду! Нормальный театр. Я-то сама не играла: не умею и стыдно как-то на сцене представляться. А так интересно. Смотришь, да и забудешь, что свои же девки играют. Как представление, так в лагере праздник. Все веселые ходят, светятся… Ладно, хватит трепаться!- оборвала себя Люда. Налила в стакан водки и залпом выпила.
– Закусывай, – протянула курицу Вика.
– Ты чего не пьешь,- отмахнулась от закуски Людмила.
– Я пью, спасибо.… За тебя, Людмила. Чтоб все уладилось. Приедешь – отдохни, мужика подыщи хорошего. Работать не захочешь, детей рожай.
– Все не то, Виктория, все не то…- Людмила достала из кармана папиросу, прикурила. Бросила спичку на пол.- Отвыкла я от воли-то. Сколько лет по режиму кантуюсь. Боюся… Детей, говоришь. Что ж уродов-то клепать? У меня ведь не нутро, а ведро поганое. Да и охоты нет на мужиков. Так что, не получится жизни на воле, никак не получится…
– Да почему же?
– Потому что меченая! Никто не забудет, никто мимо не пройдет, чтоб пальцем не тыкнуть! Ненавижу всех! Как вспомню, что в деревню треклятую возвращаюсь – с души воротит. Пулемет бы взяла да перестреляла всех до единого. Ай, да что говорить!.. Лучше выпить!- она вновь наполнила стаканы.- Давай, пристраивайся, выпьем и песни станем петь, пошли все на…
Люда выпила, с отвращением помотала головой, закуски так и не взяла. Впалые щеки ее покрылись сизым румянцем, пот выступил на висках. Подпершись рукой, захрипела:
По актировке, врачей путевке
Я покидаю лагеря
Так здравствуй, поседевшая любовь моя,
Пришла весна, и кончился мой срок…
– Че молчишь-то?
– Не знаю я ваших песен.
– Давай, какие знаешь. Спой, уважь человека.
Вика подумала и тихонько запела:
Как плыла по морюшку,
как плыла по Белому,
стая лебединая
да еще два селезня…
– то была старинная карельская песня, может, и в Людиной деревне певали ее…
Лишь одна лебедушка
оставалась птицею
к хороводу девичью
не могла пристроиться…
Вика пела, а попутчица плакала, уперев опухшие пальцы в лоб, слизывая языком набегающие слезы. Потом опять взялась за стакан.
– Вот чего хочу спросить, Виктория… – Людмила выпила и обтерлась ладонью.- Кто ты вообще такая есть, а? (Вика непонимающе улыбнулась). Красючка, ноги – вишь, как купленные – прям артистка с журнала! Я таких-то всю жизнь боялась. А вот сидишь, песни мне поешь, водку выпить не отказалась – почему?- сщурила пьяные глаза.- Разве тебе не противно? Врешь, противно! Или дура ты, или святая какая? А может – боишься? Так я же говно перед тобою, грязь! Ты личико вороти, а не разговаривай! – рот женщины блеснул слюной, голова мотнулась в начинающей истерике.
Вика, сама не трезвая, забеспокоилась:
– Людочка, не волнуйтесь, что вы…
– Я ничего! А вот ты – чего! Душу мою разбередила. Слышишь – душу! Кто тебя просил?.. Я из зоны вышла – с харей-то да в задрипанном во всем, и делать чего – не знаю. А, думаю, кулак вам в нос! Упросила ментовок билет в купейный мне купить: доказать решила, что и я человек и могу вот вместе с фифами ехать. Имею право! Отработала!.. А тут ты.… С песнями. Подыхать буду – вспомню. Только какая тебе-то выгода, ума не приложу…
– Не обижайтесь на меня. Ради Бога – простите. Но… Можно, я про маму расскажу? Никому не говорила, а вам хочу. – И, не дожидаясь ответа, Вика заговорила быстро, словно опасалась, что перебьют.- У меня мама тоже ведь сидела. Да не раз. Без вины виноватой сделали…
– Как это? Кто?
– Государство. Она, девочкой еще, на строительство Беломорканала попала. Тогда же никто не знал, что это концлагерь, думали, по-человечески – народная стройка… Старшая сестра с мужем работать завербовались, а ее, из самого Воронежа, следом отправили – детей нянчить. В несколько месяцев всех в общую яму проводила: детишек и сестру с зятем. Сама зэчкой стала, автоматически. Маму тамошняя врачиха спасла. Увидела в каменоломне, как девочка голыми руками куски породы в тачку бросает, и пожалела. Забрала с собой в санитарный барак. А тут – война. Всех баб и девок гуртом в лес, на минный завод отправили. Голодали, хуже чем на канале. А мама-то – в рост, ну и не вытерпела: буханку хлеба в столовой украла. 17 лет ей было, когда ее военный трибунал судил. Два года карцера, на пустую баланду. Работала при этом, план делала. А когда война закончилась, ее по амнистии освободили. Тут бы зажить, наконец, только правду говорят: в девках сижено – плакано, замуж хожено – выто. В 25 получила она новую судимость, за незаконные аборты. Тогда, знаете, запрещено было помогать. Четыре года лагерей. Четыре года! И надзиратели – мужики. И все точно звери в клетке, по разные стороны… Она родным письмо написало: поддержите, кончаюсь я. А те – прокляли, знать уголовницу не пожелали. Так-то… Что после такого делать? Пить да жизнь прожигать, чтобы быстрее постылая кончилась.
– Пулеметом стрелять всех…
– Нет, Людочка.… Освободилась мама и заново жить решила. С самого начала, с пустого места. Перетянула боль узелком тугим и – вперед. Одиночество терпела, нищету, работу адскую. Откуда и силу брала.… Замуж выходила – никто не знал, что у нее за плечами. Сирота и сирота. А на пенсию шла – полгорода за столом сидело! Мама для них плясала и пела хлеще молодой. «Вот Ксанка баба! Молодец!»- кричали ей. Не в этом, конечно, дело. А в том, что тридцать лет она боролась за себя и победила. У нее, может, слезы на зубах скрипели, а она жила, точно смеялась! В последние годы только сникла как-то, словно устала от лет своих. Пила чай и долго-долго в окно смотрела, на пустую улицу. Потом рассказала мне все.… Ах, Люда! Меня точно в прорубь бросили: за что?! Кто вы такие, люди, какое право имели мучить ее! Как могли – юную, красивую,- в каменоломнях гноить, на нары кинуть, в грязь и в мат втоптать?! Она выжила, но вы-то, вы-то, люди, как не умерли со стыда?- в горле Вики заклокотало, она судорожно схватила стакан и выпила остатки пунша.- С тех пор и маюсь.… Будто вместо мамы в лагерях осталась. Не могу простить…
– Она что же, бедняга, так и прожила всю жизнь там, где сидела?
– Получается…
Вика прижала ладони к лицу и заплакала. Так и прорыдали остаток пути: Люда в голос, а Вика молча, аккуратно сморкаясь в платочек.
За окном посерело – утро. Дверь раздвинулась, показалась лохматая голова проводницы:
– Эй, гражданка, вылазить вам. Минуту стоим.
Женщины засуетились. Люда кое-как натянула свитер, кеды. Вика кинула в чемоданчик непочатую курицу. Побежали в тамбур. Поезд зашипел, останавливаясь.
– Я адрес в кармашке оставила,- торопливо говорила Вика в бегущий квадрат свитера.
Люда обернулась:
– Адрес? Лишнего ты…
– Все равно. Пригодится. Прощай. И – будь сильной, Людочка. Главное сильной будь.
– Эх, Виктория! Прощай. Не боись, не пропаду. Ладно! – и она спрыгнула на щебенку.
Поезд дернулся, застучал колесами. Сгорбившись, худая маленькая женщина зашагала от состава к полустанку. Вика вздохнула и вытерла слезы. Побрела назад в купе. С полки смотрел на нее невыспавшийся муж.
Марина Воронина Родом из Беломорска. Училась во второй школе. Занималась театром, ходила в БНТ. Комсомольский вожак. Три персональных дела по линии ВЛКСМ)) Профессиональный журналист. Писатель. Ныне живет в Нижегородской губернии. Любимая учительница — Исакова Вера Леонидовна.
