Подъ зимняго Николу (Изъ бѣломорскихъ впечатлѣнiй).

С. В. М. Под зимнего Николу // Архангельские губернские ведомости. 1910. № 263. С. 2 – 3.

Подъ зимняго Николу.

(Поморское названiе праздника въ честь свят. Николая 6-го декабря.)

(Изъ бѣломорскихъ впечатлѣнiй).

    Это было въ одинъ изъ годовъ, памятныхъ для Поморья.

   Лишь только морскiя губы подернуло льдомъ, какъ начался ловъ сельдей. И хотя ловили ихъ всюду по Поморью, но нигдѣ не было такого обильнаго промысла этой рыбы и созданнаго имъ оживленiя среди людей, какъ около поморскаго села Сороки. Сюда, въ морскую губу съ широко раздавшимися берегами, вдали незамѣтно сливавшимися съ необъятнымъ просторомъ моря, точно повинуясь чьей-то невидимой волѣ, валили и валили сельди, валили безостановочно, какъ будто кто ихъ жалъ изъ глуби морской и, казалось, не нужно людямъ никакихъ неводовъ и другихъ снарядовъ, а стоитъ только черпать, чтобы захватить цѣнную добычу.

    На береговыхъ извилинахъ порожистой рѣки, гдѣ въ тѣсномъ безпорядкѣ размѣстились одинъ у другаго ста два слишкомъ поморскихъ домовъ, съ декабря была точно ярмарка.

   Узкiя, тѣсныя улицы, кривыя переулки и всѣ свободныя мѣста около домовъ были запружены шумѣвшимъ, суетливо оживленнымъ народомъ, санями и лошадьми.

   По разбитымъ ухабистымъ дорогамъ тянулись туда и сюда тяжелые возы съ замороженной рыбой, встрѣчались съ возчиками, ѣхавшими порожнякомъ за рыбой, прежде чѣмъ разъѣхаться, останавливались, и длинной, темной вереницей вытягивались вдоль опушки согнутаго вѣтрами лѣса, по берегу моря.

   При встрѣчахъ грузнымъ возамъ сворачивать было трудно и еще труднѣе было выбиваться изъ сугробовъ, и мужики, размахивая руками, начинали браниться и кричать. Но разъѣхаться было нельзя, и кому-нибудь нужно было уступить дорогу, и ѣхавшiе порожнякомъ сворачивали въ сугробъ, пропуская возы съ рыбой.

   Мужики успокаивались и начинали говорить про уловъ, и уже не было слышно у нихъ словъ злобы и раздраженiя, точно общая удача зимняго промысла всѣхъ ихъ дѣлала мягче и уступчивѣе.

   И съ рыбой для людей дѣйствительно была большая удача. Вдоволь промышляли исправные, хозяйственные мужички-поморы, хорошо попало рыбы и обычно обездоленнымъ вдовамъ, теперь имѣвшимъ свою долю въ общемъ промыслѣ, такъ что и сиротъ не забыло море, осчастлививъ ихъ своими дарами, и выгодно работали возчики рыбы, которымъ было что перевозить изъ Поморья на желѣзную дорогу, и кареламъ, въ большомъ числѣ, за сотню слишкомъ верстъ явившимся къ морю, тоже было хорошо: по болотамъ и лѣсамъ шли въ карельскiя деревушки возы съ мороженой рыбой, а на мѣстѣ ловцы имѣли выгодный торгъ. И никто не проѣдался даромъ, никто не терялъ времени зря, какъ при неудачахъ.

   Въ поморскихъ домахъ, переполненныхъ прiѣзжимъ людомъ, было тѣсно, шумно и говорливо.

   Собирась подъ вечеръ въ тепло, послѣ трудоваго дня на морѣ, люди чувствовали потребность отдохнуть и согрѣться. Усаживались за большими, артельными самоварами и между чаемъ, ведя продолжительныя разговоры, пили водку, и оживлялись. Лакомились закусками, леденцами и орѣхами. На водку смотрѣли безъ жадности. Было у всѣхъ удовольствiе повыше ея – сознанiе удачи отъ хорошаго заработка. Всѣ радовались. Всѣмъ было хорошо, весело и прiятно. И хмельныхъ было мало, и люди не знали тяжелаго угара.

   Вечерами подъ воскресенья, когда въ домахъ еще пахло чисто вымытыми полами и среди декабрьской темноты, рано заполнявшей все, какъ-то ободряюще горѣли въ горницахъ полно налитыя лампадки передъ образами, постепенно всѣ успокаивались и утрами крѣпко спали до заутрени.

   По воскресеньямъ, послѣ обѣдни, улицы опять оживлялись шумомъ, толкавшимся туда-сюда народомъ и откуда-то появившимися цаганами.

   Грязные, бородатые, нервно-оживленные и хлопотливые, – они перегораживали улицы своими повозками, съ измятымъ сѣномъ, какой-то ветошью и оборванными, чумазыми ребятишками. Высовывая изъ кибитокъ черныя, разлохмаченныя головы, ребята заражались общимъ шумомъ и тоже начинали что-то кричать.

   Цыганъ подхватывалъ зазѣвавшагося мужика, тащилъ его, расталкивая толпу, къ своей повозкѣ, и здѣсь, отбросивъ въ сторону рукавицу, съ размаху хлопалъ мужика по рукѣ. Начиналась сдѣлка.

   Раздѣляя толпу, неслась на просторъ морской губы цыганская лошадь навстрѣчу шуму пыхтѣвшихъ заводскихъ паровиковъ, обдававшихъ заводскiе корпуса облаками густаго пара, и грохоту цѣпей, безпрерывно тащившихъ тяжелыя, обледенѣвшiя бревна въ какую то дверь, гдѣ мелькалъ свѣтъ рано загорѣвшихся лампочекъ и стоялъ неугомонный грохотъ машинъ.

   Съ утра передъ Николинымъ днемъ на улицахъ виднѣлись цѣлыя кучи замороженныхъ селедокъ. И вновь появлялись длинныя сани съ грузами рыбы и разгружались прямо на улицѣ. Сельдь гребли въ кучи лопатами. Тутъ же бродили лѣниво собаки.

   За работой день передъ зимнимъ праздникомъ прошелъ незамѣтно. Лишь только люди успѣли собраться съ моря въ село, какъ ужъ все небо затянуло плотной пеленой темныхъ облаковъ и густыя сумерки поспѣшно закутали землю, поморское село, губу и окрестности. Только далеко на горизонтѣ протянулась узкая свѣтлая полоса зари и смотрѣть можно было только на этотъ слѣдъ зимняго солнца, такъ какъ кругомъ все сливалось въ темнотѣ.

   Сквозь замороженныя окна поморскихъ домовъ слабо виднѣлся отблескъ свѣта и только на другой сторонѣ рѣки ярко вспыхивали, дрожали, тускнѣли и вновь разгорались огни на заводахъ.

   Ѳедотъ Тарабаринъ торопился въ свою карельскую деревушку. Пока ловилась селедка, онъ успѣлъ уже нѣсколько разъ съѣздить къ товарищамъ, промышлявшимъ на губѣ, продать свою часть скупщикамъ, а теперь съ полнымъ возомъ рыбы ѣхалъ домой.

   Сидя на возу, Тарабаринъ друмалъ, закрывшись густымъ овчиннымъ воротникомъ туго подпоясанной шубы.

   Кругомъ было тихо и темно. Золотая полоса на горизонтѣ исчезла, и густая темнота закрыла все окружающее. Только внизу бѣлѣлъ снѣгъ.   

   Дорога была знакомая, и лошадь ровнымъ шагомъ тянула возъ по узкой дорогѣ въ лѣсу.

   Лѣсъ уже остался позади, потянулись изгороди, забитыя сугробами, и возъ нѣсколько разъ качнуло на бокъ. Ѳедотъ передвинулся для равновѣсiя на другой край саней и проговорилъ, утягивая голову въ воротникъ:

– Ну, ну!.. Мѣсто знакомое… Торопись… Скоро будешь на Острову (такъ карелы и поморы называютъ Выгостровъ, селенiе въ 8-ми верст. отъ с. Сороки.) , и ему показалось, что лошадь поняла его и зашагала быстрѣе, слыша въ темнотѣ знакомый голосъ.

   …День теперь самый короткiй: только начнетъ свѣтать, и опять темно… Это на Николу всегда такъ… А Катерина давно ждетъ меня и Петруша тоже. Жена Катерина будетъ довольна, какъ получитъ новый платокъ и ситцу на сарафанъ…

Петрушѣ доходитъ четвертый годъ и онъ ужъ много болтаетъ по-карельски, и любитъ спать съ отцомъ, и всегда долго говоритъ и спрашиваетъ, прежде чѣмъ уснетъ… Выростетъ, – непремѣнно учиться отдамъ. Теперь надо учить ребятъ. Мы съ Катериной препятствовать не будемъ, пусть учится… Жить можно; хозяйство свое да еще Богъ промысла даетъ… думалъ Ѳедотъ, засыпая…

   Неожиданно лошадь остановилась. Ѳедотъ очнулся, и только хотѣлъ ее понукнуть и даже немного разсердился, что она оборвала его сонъ, какъ изъ темноты бросились къ нему двое.

   И прежде чѣмъ онъ успѣлъ стегнуть лошадь, какъ одинъ изъ нападавшихъ быстро схватилъ его сзади, сволокъ съ низкихъ саней и уронилъ на снѣгъ.

– Попался!.. Это – онъ, Петруха!.. услышалъ онъ злобный голосъ.

   Ѳедотъ хотѣлъ закричать, какъ почувствовалъ, что на него тяжело навалился другой и, крѣпко надавливая, прижалъ лицомъ въ снѣгъ.

    Кричать было невозможно.

    Завязалась глухая борьба. И мракъ наступавшей ночи все больше сгущался, и не было на небѣ нигдѣ просвѣта, и кругомъ была зловѣщая тишина.

   Въ темнотѣ возились озлобленные люди и безжалостно мяли одного.

   И били безпощадно, сколько хотѣли, возбуждаясь теплымъ, шевелившимся тѣломъ, которое билось безпомощно, но не могло подняться… 

   …Ѳедотъ перевернулся на спину.

   …Бомъ!.. медленно и торжественно пронеслось въ тишинѣ съ далекой колокольни поморскаго села, откуда выѣхалъ Ѳедотъ.

   – Бомъ!.. отозвалось совсѣмъ близко, гдѣ-то въ сторонѣ, съ другой колокольни стариннаго села.

   – Бомъ!.. Бомъ!.. Бомъ!.. неслись далекiе, густые звуки праздничнаго колокола, перемѣшиваясь съ ближайшими теноровыми, которые, чуть дрожа, наполняли вечернюю тишину грустной мелодiей, точно сожалѣя о чемъ-то.

   – Степка!.. Да это не онъ!.. Это другой, – крикнулъ въ темнотѣ грубый голосъ.

   – Напрасно, значитъ, и били!.. отвѣтилъ другой.

   – Эхъ!.. Не узнали человѣка.. Зря сгубили… Кто-то черкнулъ спичкой и освѣтилъ обезображенное лицо Ѳедота, который лежалъ безъ движенiя.

   Въ воздухѣ, не переставая, плыли протяжныя звуки двухъ колоколовъ и какъ ни торжествовалъ далекiй изъ нихъ въ томъ селѣ, гдѣ у людей была удача въ дѣлахъ, ближайшiй скорбными тонами щемилъ сердце.

   И становилось грустно, что даже при удачѣ въ дѣлахъ, создающихъ благополучiе людей, злоба такъ близко таится въ жестокихъ сердцахъ.

   Утромъ стало видно возвышавшiйся надъ лѣсомъ крестъ храма въ поморскомъ селѣ, которое было счастливо переживаемой удачей промысла.

   Близко, въ сторонѣ, бѣлѣлъ высокiй шатеръ стариннаго Никольскаго храма, съ элегическимъ колоколомъ. Сюда шли и ѣхали теперь богомольцы на праздникъ изъ сосѣднихъ поморскихъ селенiй и несли свои жертвы къ строгимъ ликамъ древняго иконостаса.

   Ѳедота, который не могъ двигаться, отправили обратно, а потомъ перевезли въ больницу.

   Катерина, жена Ѳедота, скоро узнала отъ земляковъ про своего мужа и долго плакала. Еще больше плакалъ по вечерамъ маленькiй Петруша, чувствуя не доброе и, только намучившись, засыпалъ одинъ.

С. В. М.