Беломорье – Александр Михайлович Линевский (5)

3

Следующий день был субботний. К вечеру задымили бани. Париться карелы любили, и бани в Карелии строили на славу.

Не меньше часа длилось взаимное мучение — в облаке горячего пара Двинской и Яшка неистово хлестали друг друга распаренными вениками. Наконец, измученные и вместе с тем очень довольные, они добрались до избы и жадно принялись за кисло-сладкий брусничный сок.

Взяв с гостя слово, что он придет на вечору, Яшка торопливо исчез. Полежав немного, Двинской направился к Туликову, но по пути решил зайти на гулянку молодежи. Место вечоры легко было узнать по гулу голосов. Двинской подошел к большой бане, где толпилась группа парней. Он вынул коробку папирос, купленную им на всякий случай, для угощения.

— Курите, — предложил он, протягивая коробку.

— Выходи, ребята, табакур пришел! — радостно крикнул один из парней, повернув лицо к бане.

Из бани выскочило несколько парней, увидев Двинского, дружно потянулись за папиросами. Судя по тому, как они курили, Двинской понял, что к 1 абаку ребята еще не привыкли и дым пускали ради форса.

— А разве на самой вечоре не курят? — удивился Двинской.

— Не. Поди знай, девки наговорят, так дома томить начнут. У нас старики куда как старозаветны. Иной за всю жизнь еще куска сахару в рот не клал. Коли меду нет, так пареную репку посасывает…

— Вот этот парень своему дедке тайком сахар в чашку бросил. Тот хлебнул… Ну и была Евсею выволочка! Парень сколько дней на лавку не присаживался.

Все расхохотались.

— Пошли на вечору! — побагровев от смущения, предложил Евсей. — Мы тебе кадрель спляшем. В гармошку старики не дают ради поста играть, так мы под песни девок пляшем.

Вечора считалась праздничной, поэтому баня, кроме двух березовых лучин, воткнутых в расщелину очага, освещалась тусклым фонарем, подвешенным к потолку в дальнем углу. Две лавки и нижняя ступенька полка были заняты сидящими. Чтобы усадить почетного гостя, один из парней освободил место и уселся на колени к девушке.

Ты пляши, нога, не жалей сапога! —

входя за Двинским, выкрикнул Евсей.

Ты спляши, Евсей, не жалей катанцей! —

тотчас пискнул в ответ девичий голосок. И хотя это одностишие пелось каждый раз, все же раздался общий смех.

— Олена Тимофеевна, пожалуйте, — пригласил Евсей девушку, выкрикнувшую одностишие.

Соблюдая приличие, та ничего не ответила. Тогда Евсей подошел к ней и, взяв ее за руку, сильно рванул к себе. Девушка послушно встала рядом. Еще минута, и напротив встала другая пара.

— Первую! — скомандовал Евсей, шевеля чуть согнутыми коленями.

Жила Машенька на свете,
Горюшка не знала…—

зачастили сидящие девушки. На лица танцующих легло напряженно суровое ыражение, и они дружно, в такт частушке, задвигались, почти не сходя с места.

— Вторую! — нетерпеливо выкрикнул Евсей, и хор, словно в испуге, заголосил:

Мой тятенька догадлив был,
Из беседы погонялкой проводил.
Я на то не раз сердилася,
Отцю в ножки поклонилася…

— Третью! — заорал Евсей таким голосом, словно надвигалась беда.

Ты меня-то не послушалсе,
Зелена вина накушалсе.
Он пошел домой, налопалсе…
— Ты цего, дурак, дураниссе,
Надо мною ты капризиссе…

Окончив фигуру, сделали передышку. Парни уселись на колени запыхавшихся девушек и обтерли блестевшие от пота лица.

Отдохнув, опять выстроились пара против пары. Четвертая фигура прошла под пение протяжной песни:

Полно, полно вам, ребята, чужо пиво пити!
Не пора ли вам, ребята, свое заводити.

Пятая фигура исполнялась в приподнято оживленном темпе:

Я газеты полуцала,
Распецатала, цитала…

Между пятой и последней фигурой почему-то опять полагался перерыв.

Последняя фигура шла в веселом темпе русской песни;

Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои…

Шестой фигурой кончалась карельская «кадрель». Она тянулась долго, и танцующие но-настоящему устали.

Двинской сидел, сжатый двумя парнями, и молча смотрел, как незатейливо проходило время на вечоре. Двое парней посильнее некоторое время ломали о колено палки. Один из них взял палку непосильной для себя толщины и долго пыхтел, отчаянно бранясь от досады и боли. Затем двое уселись на пол и начали тянуть палку, пока, всем на потеху, один не опрокинулся на другого.

«До чего же все это однообразно!» — думал Двинской, глядя на танцующих. Ему хотелось уйти, но он боялся обидеть молодежь.

Выручил Яшка.

— Политик тебя кличет. Он в твоей горенке сидит.

Первое, что Двинской увидел в комнатушке, был большой конверт, отмеченный внизу громадным номером и вверху надписью: «Совершенно срочно»… Мировой судья требовал немедленного возвращения «состоящего под гласным надзором» и т. п. в Сумский Посад.

— Кончилась гулянка, — сердито усмехнулся Туляков. — Предвижу, кто-то тебе соли на хвост крепко насыпал. Начинается бурное времечко для тебя.

— Некому…

— Прежде всего, твой просвященный меценат Александр Иванович покажет свои волчьи клыки. Теперь у тебя ходатаев перед губернатором не будет, а уж нагадить он постарается! Что думаешь с неводом делать?

— Конечно, повезу назад, — удивился внезапному вопросу Двинской. — В Сумском Пссаде из женок собью артель. Ведь они у моря сидят и почти круглый год соленые тресковые головы вываривают да вымоченную трещину хлебают… А что?

— Я немного по-иному думал, но это, пожалуй, лучше, — улыбнулся Туляков. Помолчав немного, он добавил: — Староста обязан под личную ответственность отправить тебя. Подводить старика не будем. Придется завтра отправляться. Ведь пакет вручен ему под расписку, а на старика и так зубы кое-кто точит… Ну, пошли к Савелию Михеичу.

Старик не спал. Он вполголоса читал рукописную, побуревшую от времени старопечатную книгу.

— Поди, хошь товарища проводить, так езжай с богом, — лукаво усмехаясь, сказал своему поднадзорному староста.

Семь рублей с копейками, что выдавала казна каждому политическому ссыльному, не имеющему высшего образования, не позволяли Туликову «богато» жить, но в одном себе он не отказывал — по вечерам всегда зажигал пятнадцатилинейную лампу.

Туляков решил воспользоваться оказией и начал готовить письма и какие-то посылки с номерами газет.

Александр Александрович подметил, что Туляков заготовляет две пачки корреспонденции. На одной он надписывал адреса, а на другой не надписывал. Видимо, эта пачка отправлялась каким-то неизвестным Двинскому способом. «Вот конспиратор, — обидчиво подумал Двинской, — доверять доверяет, но не до конца».

— Я домой пойду, — сказал он, — у тебя, вижу, много дела.

— Пойди, пойди! — словно обрадовался Туляков. — Я редко выезжаю в Кандалакшу, и поэтому надо многое обдумать, что и как сделать. Ведь как растает снег, мне уж никуда не попасть, да и оказии окончатся. Из наших селений никуда не выберешься… Вот это-то и есть самая ужасная для меня пытка! Был бы я на твоем месте, в Сумском Посаде… да бодливой корове, говорят, бог рог не дает!

Двинской добрался до Яшкиной избы. Настала пора собираться в путь.

Савелий Михеич принес гостинцы. В берестяном небольшом пестере были сложены вареные яйца, туесок с топленым маслом и еще теплая сдоба.

— На дорожку, а что останется — твоей хозяюшке…

По пути заехали к Туликову, и вскоре втроем — Яшка за ямщика, а Двинской и Туляков как седоки — выехали на зимник. Летом сюда дороги не было. Добраться до Поморья можно было с превеликим трудом лишь по тропинкам, обходя озерки и переправляясь через речушки…

Из лесной избушки выехали нарочно попозже, чтобы в Кандалакшу попасть в потемках. Подъезжая к ней, сняли с дуг колокольцы, со звоном обычно ездило одно начальство, и не было смысла попусту полошить людей.

Бушевавшая весь день метель стихла. Бесшумно падал снежок. Не слышалось даже лая собак, обычных предвестников жилья. Полное безмолвие царило в Кандалакше.

Решили остановиться в доме Помориных, где хранился невод. Хозяйки не оказалось дома, и младший сынишка, Ванька, опрометью бросился разыскивать мать. Туляков сразу же куда-то ушел, а Двинской отправился в ямскую предупредить, что утром потребуется подвода.

В душной избе, пропахшей потом и кислятиной овчин, широко расставив колени, похрапывал на лавке дежурный ямщик. Пришлось ею разбудить. Зевая, ямщик нырнул в сени, и вскоре появился длинный, как жердь, помор, который отрекомендовался станционным смотрителем. Документ на право пользования станционными лошадьми был в исправности, и так как Двинской не мог толком пояснить, у кого он ночует, было решено, что подвода будет ждать у ямской избы.

— Крестной! Тятька просит в склянку керосинцу налить, — раздался за спиной Двинского голос подростка. — Вот те крест святой, отдадим, а то рыбаки собравшись, а коптилка аккурат вся выгорела… Ой, дяденька, назад обернулся! — обрадованно выкрикнул парнишка.

Это был Алешка, прибежавший из другой половины избы. Забыв, ради чего он пришел, паренек тотчас убежал назад.

Через минуту в дверях показался Терентий.

— Вот, Лександра, какое дело, — поздоровавшись, сказал он, — велит окаянный пузан ловить в проливах! А что там добудешь?.. — Терентий понурился. — Как ни кинь, все клин. Что делать — ума не приложу! — Он досадливо выругался и, не дождавшись ответа, вышел из ямской.

— Дяденька, Лександр Лександрыч, помоги тятьке! Сам не свой стал… Мамка все плачет: свихнется тятька… Что мы тогда делать будем? — зашептал Алешка.

— Пойдем на улицу.

Они вышли из сеней.

— Отзови тятьку от людей и скажи ему, пусть пойдет с тобой к учителю. Там ссыльный Туляков из Корелы. Может, он что и посоветует тятьке… Только никто об этом не должен знать.

Вскоре Терентий с Алешкой торопливо направились вниз к берегу, где виднелось приземистое здание школы.

Двинской прошелся по селению. Около домов бесшумно сновали люди. Встречаясь с Двинским, они молча здоровались, старики снимали широченные шапки, парни только кивали головами. Так, ни с кем не обмолвившись словом, хотя встретился десяток людей, Двинской добрался до избы Помориных. По случаю приезда гостя хозяйка прочищала стекло большой лампы.

Как и следовало ожидать, вскоре появились юные друзья: Алешка, Колька и Дручин. Яшка ушел промышлять какую-то «удачу», не было до позднего часа и Тулякова. От пареньков Двинской узнал, что Трифон завтра утром везет свой невод к проливам, и потому к Терентию собрались рыбаки, решая — в который раз! — что же им делать?

Алешка, принятый Трифоном в артель, был на положении настоящего рыбака, самодурство хозяина касалось и его интересов. Подражая отцу, он яростно чесал всей пятерней голову и нет-нет да и бранился.

— Тятька совсем замучился, Лександра Лександрыч, из-за твоего невода. То ладит у тебя просить его обратно, то открещивается, словно черт от ладана… Бегал он к батюшке: «Может ли Трифон семью из дома выгнать?», а батюшка, поди знай, что у него на уме, говорит: «Может, раз дом на него будет отписан». Не от кого узнать; учитель, и тот не знает…

— Будет дом с аукциона продан, так, значит, и хозяином станет тот, кто его купит, — сумрачно ответил Двинской…

Туляков вернулся глубоко за полночь. В доме все, кроме Двинского, спали.

— Ну, надо уезжать, — вполголоса проговорил Туляков. — Чуть-чуть учителя не подвел. Видимо, кто-то заметил, что к нему зашел незнакомый. Только я уселся, как стук в дверь — поп пожаловал! Пришлось мне быстренько одеться да в сени, да в кладовушку. А пои едва ли не два часа сидел. Как учителю выгнать своего заведующего школой? Кашляни я ненароком, и было бы учителю плохо… И вообще, многое бы нарушилось! Шел сюда и радовался, что живу под наблюдением Савелия Михеича, он ведь не только староста, но и мой «надзиратель».

Туляков заглянул в окно:

— Можно говорить вполголоса. С улицы сквозь двойные рамы не услышат. Думаю, Двинской, что мы больше не встретимся. К этому дело клонится. Хорошо сделал, что приехал, еще лучше, если бы вовремя послушался совета Нины Кирилловны. Пожалуй, теперь не мытарился бы с неводом. Поди, и денег не хватит обратно довезти?

— В Кеми у приятеля перехвачу, так хватит.

— Вот то-то и есть. Так слушай же. Отправлять письмо с тобой опасно: тебя в любом селении обыскать могут. Я только что послал письмо в Сороку, на лесозавод. Рекомендую привлечь тебя к работе в организации. Наши товарищи введут тебя в курс дела. Через ххолгода кончится твой срок.

Мой совет — оставайся в Поморье. Здесь ты полезнее будешь. Развернутся крупные события, а дело к этому идет, и понадобишься ты здесь, что называется, до зарезу! Что скажешь на это?

Туляков не спускал глаз с Двинского — в такие минуты не раздумывают долго.

— Считаешь, что я здесь нужен, значит, другого выбора для меня нет.

Туляков порывисто обнял Двинского и, не говоря ни слова, вдруг крепко хлопнул его но спине.

Спать не хотелось обоим, и их тихий шепот до утра не умолкал в небольшой избенке.

Туляков решил уехать до пробуждения сельчан. Его примеру последовал и Двинской. Предрассветные сумерки застали его уже в пути. Ямщик попался из неразговорчивых, к тому же он вскоре задремал… Не один раз за весь многоверстный путь вспоминал Двинской прощальные слова Туликова: «Порадовал бы добрую душу своим рассказом про меня. Ведь мимо окон ее проедешь! Да, поди, теперь в каждом селении за тобою слежка налажена — «когда проехал, да с кем виделся»… Будь и сам осторожен. Помни — надвигается и на тебя немало бед… Не сдавай!»

Продолжение следует

 

.