Беломорье – Александр Михайлович Линевский (5)

Глава седьмая
1

Дяденька Лександра Лександрыч, пишет вам Oлешка, Терентьев сын. Мы все живы и здоровы, того и тебе желаем. А еще, дяденька, пузан Трифон совсем задурел и велит бате на проливах ловить, а сам знаешь, чего там уловишь? Через это батя и все рыбаки голову потеряли, батя зубами по ночам скрипит, аж страх берет, а мамка совсем извелась и нам говорит: ваш батька скоро вовсе рехнется. Про тебя говорит, что ты Дока и все знаешь-понимаешь, так не могешь ли ты пузана Трифона в ясное сознание привесть?

Олешка, Терентьев сын.

Ответ дай незамедлительно, а то батя совсем рехнувшись от горя».

Буквы первых строчек были старательно выписаны, но затем Алешка, видимо, стал торопиться, и продолжение письма состояло из каракулей — одна буква налезала на другую. Двинской вспомнил сына Терентия, Алешку, шустрого и понятливого паренька.

— Помощи просит! — прошептал Двинской. — Для подледного лова требуется только снасть, но где, где ее взять?

Александр Александрович приучил себя безропотно переносить лишения, как бы они тяжелы ни были. Самым тяжелым было сознание своей беспомощности. В эти мучительные минуты Двинской готов был решиться на продажу своих вещей, чтобы купить невод. Но велико ли имущество у ссыльного, а вещи жены были, конечно, неприкосновенными. Наверно, не одну версту исходил Двинской, шагая по комнате из угла в угол, но вопрос — «где найти невод?» — оставался по-прежнему нерешенным.

Когда начало темнеть, Двинской взял ножницы, чтобы состричь нагар на фитиле лампы. Он подошел к окну и увидел, что какая-то старуха в богатой ковровой шали привязывает к телеграфному столбу лошадь, запряженную в базарные сани. «Ко мне, — понял Двинской. — Теперь на час разведет канитель о каком-нибудь беспутном зяте… Этой радости еще недоставало!»

Приезжая вошла во двор, и вскоре хозяйка дома ввела ее в помещение музея.

— Вот сюды, Авдотья Макаровна, сюды! — сладенько приговаривала она. — Сюды, баженая.

«Ишь, лиса, как виляет, — подумал Двинской, — видимо, приехала купчиха какая-то».

— Хозяйка из приличия вышла в сени, предусмотрительно приоткрыв дверь.

Вошедшая растерянно оглядывала помещение, ища красный угол с образом, чтобы, троекратно перекрестясь, поклониться ему. Красного угла не было, зато на стене висели головы лося и оленя, а между ними расположился на полке целый тюлень. Стоя в углу, Двинской рассматривал старушечье, все в морщинах, лицо.

— Ты подумай-ка, не еретик ли? — негодующе прошамкала старуха. — Образа святого не держит, а головы, скажи что живых зверей, взамен креста понавесил…

Усадив посетительницу, Двинской, раскуривая трубку, приготовился терпеливо выслушать нудный рассказ о беспутном «окаянном еретике». Но на этот раз его предположение оказалось ошибочным — это была вдова недавно умершего богача Лукьянова.

Узнав о смерти старика, из Кеми приехал один из его должников, привез сто двадцать рублей и потребовал от вдовы расписку, что деньги по всем его долгам полностью получены. Старухе помнится, что долгу за ним было 220 рублей.

Будучи неграмотной, она боится позвать какого-нибудь грамотея — и потому решила просить Доку, чтобы он съездил с ней и установил, кто и сколько ей должен.

Нетерпеливо морщась, Двинской дожидался, когда она кончит говорить, чтобы отказаться от поездки. Но вдруг мелькнула мысль: «Да ведь у Лукьянихи не менее полдюжины запасных снастей. Вот выход из тупика!» И сразу же дал согласие на поездку. Затем, словно это относилось к делу, стал расспрашивать, сколько шнек у нее промышляет на Мурмане и какие есть снасти в запасе. Сердце заколотилось до боли, когда, перечислив все, что осталось после смерти мужа, старуха, словно невзначай, сказала:

— Да еще есть сеть для подледного лова… Вздумал как то покойный в наших краях подо льдом промышлять, да бог не благословил… Новая снасть, смолевая, только один раз и побыла под водой.

Снасть была найдена!

Двинской проникся уверенностью, что сумеет уговорить Лукьяниху отдать ненужную ей вещь. Не взяв от вдовы навязываемого целкаша, Александр Александрович в тот же вечер договорился с хозяином соседней избы о лошади. Рассчитав, когда ему надо отправиться из дома, чтобы попозднее попасть в селение, где жила Лукьяниха, Свинской на следующий день в сумерки выехал из Сумского Посада.

Он вошел в лукьяновский дом в то время, когда в селениях уже редко кто выходил на улицу. Чтобы не вызывать у сельчан любопытства, лошадь с санями он завел в сарай, где хранился запас сена.

Подчиняясь традиции, Двинской прежде всего занялся чаепитием, после чего вдова принесла старинный подголовник — маленький ларец, передняя стенка которого была ниже задней. На такие ларцы еще много столетий насад богатые люди, ложась спать, клали подушки.

Лукьянов был осторожный ростовщик. Его должниками состояли лишь обеспеченные люди. Рыбацкую бедноту, не имевшую под заклад ценных вещей, старик деньгами не ссужал.

Старуха не ошибалась: кемлянин был должен, судя по распискам, не сто двадцать, а двести сорок рублей.

— Ну, сколь же неловок Иван Антоныч, — заохала вдова, — оккурат меня, горькую вдовку, разорить задумал. О-ох, я горемычная! — запричитала она, держа вверх ногами составленный Двинским список должников, в котором было обозначено — кто и сколько должен. — Спасибо тебе, голубок, уж чем отблагодарить — не знаю. Денег не берешь, а что еще у меня беззащитной есть?

Во время повторного чаепития Александр Александрович попросил старуху показать ему снасти. Вскоре Двинской очутился в клетушке, где на шестах годами висели густыми рядами сети. «Десятки и сотни семейств рыбацкой бедноты мечтают о снасти, а вот сколько висит их без пользы, просто так, как говорят богачи, про запас!» — с горечью думал Двинской, проводя рукой по холодной и шершавой пряже.

— А где для подледного лова снасть? — спросил он.

— Да вот, батюшка, — и старуха показала на снасть, ничем не отличающуюся от других.

— На что она вам нужна?

— Да ни на что она. Висит — есть не просит, и за то спасибо…

— А мне она очень нужна! — не справляясь с дрожью в голосе, проговорил Двинской. — Дайте мне ее на время?

— А Христос с тобой, если на время — бери! — согласилась Лукьянова. — Все равно без толку лежит.

Двинской перевел дыхание. Наконец-то у него есть невод! Вот теперь он сможет организовать вольную артель!

Кое-как перетащив тяжелую спасть в сани, Двинской прикрыл ее старым парусом. Часа через три он подъехал к зданию музея. Все давно спали, и никто не видел, как Александр Александрович, подтаскивая невод то за один, то за другой конец, переволок его через порог.

Радостно было зашивать снасть в парус. Заветная мечта— добыть невод для бедноты — осуществилась!

На следующий день совсем в потемках с помощью жены и тещи он уложил поклажу в широченные дровни и на земской лошади добрался до следующей станции. Подорожный лист позволял требовать смену лошадей в любое время суток, и Двинской, нигде не останавливаясь на ночлег, ехал в Кандалакшу; выспаться вдоволь можно ведь и в санях.

В Кандалакше он сразу же направился к Терентию. Рыбак был дома, и Двинской даже удивился, до чего тот исхудал и постарел за это время. Дома был и Алешка. Он с надеждой поглядывал на Двинского. Не успел Двинской раздеться, как Терентий начал жаловаться на судьбу.

— Ну, а если тебе невод дать, собьешь артель? — перебил его Двинской.

Терентий от нахлынувшей злобы даже зубами лязгнул:

— Чего, барин, попусту языком молоть! Где невод возьмешь?

— Да в моих санях. Я тебе невод привез!

Терентий даже отшатнулся.

— Какой невод? — хрипло пробормотал он. — В уме ли ты?

— Пойдем к саням.

Вспоров перочинным ножом шов на парусине, Двинской показал Терентию и Алешке свою поклажу.

— Я получил от твоего сына письмо, — гладя мальчугана по голове, пояснил он рыбаку, — и привез тебе невод! Сзывай рыбаков…

— Батя, я созову! — выкрикнул Алешка и, не дожидаясь ответа, побежал вдоль улицы.

Немало прошло времени, пока Терентий пришел в себя и растерянно пробормотал:

— Чудны дела твои, господи! У моей избы невод лежит!

Двинской счастливо улыбался, наблюдая за тем, как Терентий озадаченно потер кривой нос, потом поскреб бороду, а затем, не обращая внимания на холод, снял шапку и стал почесывать затылок.

— Невод! — воскликнул наконец Терентий, прислушиваясь к звукам своего голоса. — Подумать только: у моей избы невод лежит?! — Помолчав немного, он вдруг тихо прошептал: — Скажи прямо — не украл?

— Не бойся, не украл. Невод мой. Я отдаю его артели, только сколоти ее!

Двинской ошибся, рисуя себе картину: вот вбегают рыбаки, шумно радуются, звучат незамысловатые шутки, кое-кто вспоминает, что надо бы вспрыснуть спасть — «чай, рыба не посуху ходит». В действительности же все произошло по-иному. Бородачи торопливо подходили к саням, осторожно, словно с опаской, щупали невод, деловито растягивали его, рассматривая величину ячеи. Затем, уступая свое место другим, только что прибежавшим, молча отходили на шаг-другой, не спуская глаз с поклажи. Лица у всех были озадаченными, и Двинской понимал, что каждый из рыбаков думает: «Не знаю, ребята, как вы, а я в сумнении. Привез невод неведомо какой человек, пряжа новая, не гниль какая-нибудь… Нет ли тут подвоха?»

«Привыкли, что всю жизнь их обманывают, обсчитывают, и потому с такой опаской смотрят на диковинку, — глядя на рыбаков, с некоторой обидой и горечью думал Двинской. — Разуверились, что есть на свете люди, которые не станут их обжуливать! Один Алешка за всех радуется!»

Паренек успел созвать не только всех трифоновцев, но и своих сверстников и сейчас то приплясывал, то хватал за рукава стоящих в раздумье рыбаков, то бежал навстречу идущим и тащил их к неводу. В воздухе радостно звенел его начавший уже ломаться голос.

По предложению Двинского невод перетащили в избу.

— Ну вот, рыбаки, — радостно повторял Двинской. — Вот и невод у вас есть…

Весть о неводе распространилась сразу по всем избам и долетела до Трифона. Словно сам был сухопашциком, хозяин медленно направился в избу Терентия. Войдя, он молча раздвинул толпившихся вокруг снасти рыбаков и своими глазами убедился, что на полу действительно лежит невод. Увидев Трифона, рыбаки явно оробели.

— Откуль? — отрывисто спросил он Двинского, со злобой глядя на пего.

— Я вам отчет давать не обязан.

Наступило тягостное молчание. Рыбаки смотрели на пол, не решаясь взглянуть ни на невод, ни на своего хозяина.

Кулак переводил тяжелый взгляд со снасти на сухопайщиков и снова разглядывал невод.

— Меня, господин почтенный, своими неводами не разоришь! — наконец прохрипел он, еле шевеля языком. — Я и на капитал свой проживу. Меня лавка до смерти прокормит. Чай, одна она на всю волость.

Двинской молча пожал плечами. Кулак, о чем-то раздумывая, медленно опустился на скамью.

— Ну что ж, земляки, вот и невод к вам приехал, — неторопливо заговорил он. — Вот и ссоре нашей конец. Только уговор — требую в три дня возврата забора, а не то всем опись имущества учиню… Таково мое хозяйское решение!

— Они вернут долг весной, после лова, — побледнел Двинской, стараясь сохранить спокойный вид. — Разорить их вам не удастся.

— Ну, господин, ты так думаешь, а я — своим деньгам сам хозяин! Велю вернуть немедля, и баста! Так-то, земляки, к пятнице забор покройте до копеечки…

Трифон медленно поднялся, не торопясь, оглядел всех и, тяжело шагая, вышел, по-хозяйски хлопнув дверью.

В избе воцарилось молчание. Долгое время никто не нарушал его.

— Сколько же вы должны? — стараясь казаться спокойным, спросил Двинской.

Ему ответили не сразу.

— Клади на круг на каждую семью десятков семь рублей, — ответил наконец Терентий.

И опять в избе стало тихо. Сосед старался не встречаться взглядом с соседом.

— Чтоб взыскать с меня семьдесят целковых, — плачущим голосом заговорил Ерофеич, — избу надо продать, а меня на улицу выбросить. А у меня и баньки-то своей нет. Куда денусь?

После долгого молчания кто-то очень тихо пробормотал:

— Будто ты один такой, все мы такие!

— А вы не бойтесь. Ежели у всех станут продавать, так кто же купит? — попробовал утешить Двинской.

— А никто не купит, как Трифон в уплату долга все себе заберет… Ему это недолго. На его стороне закон: забрано у него, он вправе требовать возврата…

— Э-эх, Лександра! — взвизгнул Ерофеич. — Лучше бы ты не приезжал с неводом… Всем нам только сердце растравил!

Он по-петушиному взмахнул руками и, словно изба загорелась, выбежал на крыльцо. За ним, кто торопливо, кто медленно, стараясь не глядеть на снасть, ушли другие. В избе остались хозяева и Двинской.

— Стели им, — смертельно усталым голосом приказал жене Терентий. — Время позднее.

В эту ночь ни Двинской, ни Терентий, ни Алешка не сомкнули глаз.

С утра в избе каждого трифоновца побывали соседи, а кто побойчее, тот забегал к Терентию, чтобы лучше убедиться в чуде — на полу сухопайщиковой избы продолжал лежать заветный невод.

К вечеру Трифон отправил своего племянника Серегу к Терентию с приказом немедленно звать сухопайщиков к нему. Мрачнее тучи вернулся Терентий домой. Он всячески избегал встречаться взглядом с Двинским.

По зову Терентия опять собрались к нему все трифоновцы. Они вяло здоровались, с опаской поглядывая то на невод, то на Двинского.

— Так что, рыбаки, делать будем? — на правах старшего спросил Терентий.

— А что делать? Кому не ясно, что делать! — словно чем обрадованный, зачастил скороговоркой Ерофеич. — Ведь не зря ко мне Оксентий Петрович забрел. «А не заловишь, говорит он, сосед, к кому за забором пойдешь? Будто Трифон откроет его тебе? Да нипочем… С голоду со старухой сдохнешь». А скажи, ребята, что он неправ?

Тягостным молчанием присутствующие подтвердили правоту слов старика.

— А може, заловим так, что разбогатеем? — моляще прозвучал голосок Алешки.

— Молчи ты, дурак. — Терентий размахнулся и ударил его по скуле. — Ты, дурак, надумал, а другой послушался.

Двинской понял, к кому это относится, и густо покраснел.

Плача от боли и незаслуженной обиды, Алешка выскочил из избы.

— Э-эх, Лександра, — продолжал Терентий, — растравил ты нам всем сердца! И во вред ты нам невод-батюшку приволок. Теперь Трифон еще крепче зажмет нас! — Терентий говорил так медленно, словно подбирал незнакомые ему слова. — Брюхач вызвал меня к себе и приказал: «Если сейчас же невод из своей избы не выбросишь, то в свою артель вовек тебя не приму!» Уж ты не обидься на меня, а вывози невод от меня подальше. Кто из нас ослушается Трифона? Все перед ним в долгу ходим. Ослушайся, так с семьей с голоду сдохнешь, — и, не глядя на Двинского, помолчав, с досадой проговорил: — А ну, ребята, подсобите снасть на сани стащить.

— Уезжай, Лександра, — по-прежнему не глядя на Двинского, глухо заговорил Терентий, возвратясь в избу. — Прости, что так получилось. Не по моей доброй воле! Трифон велит тебя гнать… Уж прости, а ослушаться его мне нельзя. От него мы зависим. Уезжай с богом. — Терентий растерянно ковырял ногтем обмазку печи. — Будто я сам не понимаю, что неладно такого человека из дому гнать? Но пойми и ты, что семья у меня сам-пят. Без забора нам не прожить, а забор нам от Трифона только получать! Пойдешь супротив его — всем с голоду сдыхать! Пойми это… и уезжай от меня.

— Ночевать-то идите-кось в ямскую. Терентий говорит — у вас подорожная, и в ямской вам отказу не будет, — произнесла жена Терентия, запирая за Двинским входную дверь.

Двинской сел на невод. Дул мягкий ветерок с юга, он освежал его разгоряченное лицо. «Если стыдно людей, так можно уйти от них, но куда уйдешь от стыда перед самим собой?» — думал Александр Александрович. Он привез рыбакам заветный невод, о котором они мечтали всю жизнь… А рыбаки сами же вытащили снасть на улицу и даже не смеют пустить на ночлег того, кто издалека без корысти привез им подарок.

На улице никого не было. Затянутое облачной пеленой небо сливалось со снегом в сплошное серое пятно. Скупо светились окна домишек, в которых жила беднота, заметно посветлее были окна изб середняков — там жгли не коптилки, а пятилинейные лампы. Над крышами тех и других прорезал тьму свет сорокалинейной молнии во втором этаже трифоновского дома. В соседней избе слышался детский плач. Видимо, никто не успокаивал ребенка, а тот так привык к своему крику, что уже не мог замолчать, и крик его, не повышаясь и не понижаясь, тянулся без конца. В этих жалобных звуках было столько тупой безнадежности, что Двинской подумал: «Вот он — символ местной жизни!» Ярко освещенные окна трифоновского дома сверкали торжеством, свет лился ровным мощным потоком, затмевая подслеповатые окошки бедноты и напоминая всем, что он, Трифон, а не кто иной, властвует над этой округой.

— Дяденька, ты что не в избе? — раздался вдруг голос Алешки.

— Я привез твоему отцу невод, а он, но приказу Трифона, выгнал меня на улицу.

— Ой, еретик! — по-бабьи взвизгнул мальчонка и бросился к дверям.

— Заперты, заперты…

— А я через хлев…

— Вздует, лучше не суйся.

Но Алешку не испугало это предостережение, оказавшееся пророческим. Вскоре в сенях послышался тяжелый топот, затем щелкнула задвижка, и паренек, по-щенячьи растопырив руки, шлепнулся на снег.

— Паршивец! — раздался прерывающийся голос Терентия. — Батьку учить… Будто я меньше твоего понимаю…

Дверь снова захлопнулась, и звякнула железка.

— Вздули?

— Ага, — и, деловито ощупывая уши, Алешка уточнил: — Но не шибко.

— Беги-ка домой — без шапки простудишь голову…

— А я обмотаюсь. — И Алешка окутал шарфом голову. — Ты чего же, дяденька, делать будешь?

Двинской ответил не сразу. Об этом он еще не думал.

— Давай думать! — предложил Алешка.

— Давай.

Алешка сел рядом с Двинским на невод.

— Надумал? — некоторое время спустя спросил Двинской.

— Наполовину.

— Это как же — наполовину?

— Езжать тебе по нашим селениям нечего. В каждом сидит где Трифон, где Трофим.

— Правильно рассудил, — ответил Двинской. — Хочется мне в Корелу попасть, там у меня дружок живет.

Оба замолчали. Вдруг Алеша вскочил на ноги.

— Позову Кольку. Он у нас — голова!

Алешка убежал.

«Надо ехать к Туликову», — решительно подумал Двинской. Гнетущий стыд давил его при воспоминании, как торопил он ямщиков, как погонял лошадей, когда днем и ночью за четыреста верст вез невод в Кандалакшу, торопясь порадовать рыбаков…

Хотя ветерок был мягким, Двинскому казалось, что на улице холодно, и он съежился, дожидаясь возвращения паренька. Вскоре послышались голоса, а затем появились бегущие подростки.

— Поморин, — тяжело дыша, отрекомендовался юноша, на голову выше Алешки и года на три старше его.

— Двинской, — ответил Александр Александрович.

Щелкнула задвижка, и на улицу вышел Терентий.

— Колька, отведи приезжего к себе ночевать, — скомандовал он. — Сани со снастью к себе закати. А ну, поможьте, — Терентий беззлобно выругался, — сзади пихните, одному-то мне с места не тронуть, вишь, примерзли.

Дружный толчок, и сани легко покатились по накатанной дороге. Двинской, идя рядом с Терентием, тянул за оглоблю.

— Ты, Лександра, душу мне стравил, — бормотал Терентий. — Думаешь, я в это время на печи сидел? Я, ровно пес, на холодной лестнице сидел и с вами обоими одну думу думал. Олешка мои слова сказал: всюду у нас — где Трифон, где Трофим. Не вини ты меня, Христа ради, горемычного! Подневольные мы все люди. Еще деды да прадеды наши запутались в заборе… и нам не выпутаться вовек.

— А я думал распутать вас! — задумчиво сказал Двинской.

— Одним неводом, Лександра, всю покруту не спасешь. А ведь как нам сейчас снасть нужна!

— Так вот же невод вам в руки дается! — удивился Двинской.

— Год на год не приходит. Бывает такой год, что рыба поди знай куда девается. Ты то до нового улова в забор нам и гроша не дашь, а у Трифона в кладовой, что под лестницей, на круглый год мешки с мукой позаготовлены. Нам супротив его не идти.

— А земский склад разве не обязан?..

— Все крысы в нем с голоду сдохли. Окромя соли, в нём ничего нет. Муку нам положено у Трифона забирать! Вся волость у него берет.

Изба Помориных в отличие от других бедняцких изб имела холодную пристройку, где в летнее время спали дети вдовы Лопаревой: старший — Колька Поморин и младший — Ванька Лопарев. В эту пристройку и втащили сани с неводом.

— Приюти-ко на ночь гостя, кума. В Корелу ему надо податься, — не глядя на хозяйку, глухо сказал Терентий. — Тебе Трифон не страшон, твой-то Сивков никакого наказа не давал. Хотел нам человек добро сделать, да не выходит для нас счастья. Своими руками от невода отмахиваемся! — И, выругавшись, Терентий выбежал на улицу.

— Вот до чего у человека душа стравлена! — покачала головой вдова. — Раньше за Терентием такой страм не замечался.

Не полагалось отказываться от чая, и Двинской сел за стол на почетное место, в красном углу, где блестела фольгой икона с двумя венчальными свечами. По бокам, невдалеке от гостя, разместились два подростка, оба теперь серьезные и молчаливые. Держа зажженную лучину в зубах, вдова полезла в подполье.

— Покличь-ка Дручина, — выкрикнула она оттуда. — К ним из Корелы сваты приехали. Аккурат попутная лошадь. Давеча Ниловна баяла, что не смеют они сватам отказать. Девка утониться грозит. Така незадача на стариков пала — ладили за почтовика, а вот господь присудил за кореляка!

Ставя на стол латку с куском соленой трески, вдова неторопливо рассказывала о том, что сейчас в доме Дручиных происходит пропой невесты.

Вскоре послышались у дверей голоса, но в избу вошел один Поморин. Двинской заметил, что Алешка взглядом что-то спросил у друга и тот утвердительно кивнул головой.

— Ну, а Дунька что? — жалостливо спросила вдова.

— А чего? — по-хмельному развязно ответил вошедший за Помориным Дручин. — Известно — ревет от радости! Сваты просят дозволения жениху раньше срока приехать. Батька еще ломается, да сваты, черти, запасливы, поди знай, котору бутылку достают из саней. Не устоять старику, — пояснил он Двинскому. — Матка уж на все согласная, а Дунька…

Брат невесты, не стесняясь, закончил фразу такой присказкой, что все рассмеялись, а Двинской густо покраснел.

Оба подростка наперебой пояснили, что гостя надо доставить в Корелу. Молодой Дручин, которому уже досталась его доля пропоя, решительно заявил:

— Свезут! Ежели я, брат Дуньки, прикажу, так разве меня ослушаются?

Невод, по предложению Алешки, Двинской решил оставить вдове ка хранение — в глухих лесах Карелии он был не нужен. Мать Кольки, не колеблясь, дала согласие приютить злополучную спасть.

Долго не спали в эту ночь у вдовы Лопаревой. Подростам было не до сна, потому что у них гостил «питерский». Не до сна было и Двинскому.

До самой полуночи рассказывал он подросткам о Петербурге: об университетском коридоре, таком длинном, что, стоя на одном конце, не рассмотришь, кто стоит на другом, о лекциях, о студенческих сходках, о своем аресте и тюремных мытарствах.

Перед подростками раскрывался неведомый мир, где в многоэтажных каменных, никогда ими не виданных домах люди вели жизнь, совершенно не похожую на рыбацкую. Хотя аудитория из подростков, казалось, была не стоящей серьезных разговоров, но столько доверчивости и понимания светилось в их широко раскрытых глазах, что Двинской, словно на митинге среди рабочих, незаметно для себя заговорил о наболевших вопросах времени: о зле самодержавия, о гнете капитала, о правде социализма.

Ни Александр Александрович, ни его слушатели не замечали, что, лежа на печи и пристроив голову к печной трубе, внимательно прислушивалась к их беседе пожилая женщина.

Разговора хватило бы на всю ночь, да в лампе выгорел керосин, и уже в потемках Двинской лег вместе с Колькой на рассохшуюся кровать, а Дручин повел к себе на ночлег Алешку и брата Кольки.

Дручин сдержал обещание. На следующий день он вместе с Алешкой прибежал звать Двинского — наступало время отъезжать сватам.

Семья Дручиных была середняцкой. Дом имел по фасаду не три, а шесть окон, и внутри изба была перегорожена на две половины — избу, где стояла печь, и горницу, где принимали гостей.

В горнице за столом сидел сват, он же тысяцкий — старичок с острой, бородкой, проницательным, если не сказать колючим, взглядом. На его кафтане белело богато расшитое полотенце, надетое через плечо. Рядом с ним был дружка, олицетворявший жениха, — молодой парень с красной повязкой на правом рукаве. И полотенце и повязку они надели утром в знак того, что сватовство завершилось успехом. Невесты в горнице не было.

Еще не вполне отрезвевший хозяин дома по обычаю предложил Двинскому откушать. Чтобы не задерживать отъезда уже торопившихся сватов, Двинскому пришлось обжигать глотку чаем. Едва он поблагодарил за угощение, как по знаку хозяина молодой Дручин и Алешка опрометью бросились из избы, и тотчас под окнами зазвенели колокольцы. Сани и лошади были разукрашены, словно на праздничном катанье — на каждой дуге было по три колокольца, а на упряжи навязаны десятки бубенцов. На звон колокольцев и бренчание бубенцов отовсюду сбегались к невестиному дому односельчане.

Приезжие сваты, а за ними и все остальные встали и долго крестились, кланяясь убранным по-праздничному иконам. Двинской подметил, что старичок кланяется не на образа, а куда-то в сторону, на восток. Потом старичок и дружка по-родственному трижды обнялись с хозяином и хозяйкой. Сваты надели полушубки и поверх них — знаки сватовства.

Предстояла последняя церемония проводов. Сваты впереди, за ними родители невесты и все, кто был в горнице, вышли на улицу. Держа шапки в руках, сваты сделали десяток шагов, а затем повернулись лицом к крыльцу дома невесты. Провожающие встали по сторонам крыльца. В сопровождении подруг вышла невеста в шелковой шали поверх полушубка. На голове девушки красовался ажурный венец из бисера, на лоб свешивались фестоны из местного жемчуга. Коснувшись рукой земли, тысяцкий отвесил ей поясной поклон.

— Что велишь, княгинюшка, передать молоду князю? — торжественно, громким голосом проговорил старик заученную фразу.

Хотя за минуту до этого подруги повторили ей слова наказа, невеста, смущенная тем, что все на нее смотрят и ждут, растерялась.

— Пусть… пусть приедет! — прозвучал дрожащий голосок.

Старый сват недовольно развел руками. Девушки одновременно со всех сторон зашептали позабытые ею слова, по невеста, бесцеремонно растолкав подруг, побежала домой. Тысяцкий не пошел к своей лошади и продолжал стоять, держа шапку в руке, тем самым требуя доведения обряда до конца. Мать невесты и кое-кто из подруг побежали за девушкой и под руки вывели ее обратно.

— Скажи молоду князю… что жду… его, ясна сокола, — запинаясь на каждом слове, исполнила невеста узаконенный обычаем обряд расставания.

Оба свата вновь отбили поясной поклон невесте, а она и окружающие ее родные ответили тем же. Каждый из сватов уселся в свои сани. Застоявшиеся кони рванулись вперед, и по всему селу разлился звон несущегося «поезда». Выехав за село, сваты остановили коней, дожидаясь отправившегося пешком Двинского.

— Садись ко мне! — Дружка по-приятельски подмигнул ему и тихо добавил: — Старик малость туговат на ухо, ты с ним стоскуешься. Сотню верст ехать надо.

Двинский уселся рядом с дружкой.

— Ты, Яшка, ему во всем помоги, — строгим тоном наказывал Дручин молодому свату, укрывая сеном ноги Двинского. — Это такой человек, что другого такого на свете нет!

Вскоре Двинской понял, почему Яшка посадил его в свои сани. Парень был из разговорчивых, и к вечеру Двинской уже имел ясное представление о стариках и молодежи, о той борьбе, которая тлела между ними. Ехавшего впереди тысяцкого звали Савелием Михеевичем.

— Всем командует. Все старики его слухаются и нам велят, — десятки раз жаловался на тысяцкого молодой дружка. — Не отец он, не дед, а управы нет на него! Олонясь меня палкой отдул — не моги курить! И откуда у него такая права? Только и спасается молодежь от него, как на завод уйдет. Только там волю, горемычные, видят.

Уже надвигались потемки, когда вблизи дороги вдруг показалась приземистая, с крышей на один скат, но довольно просторная избушка.

— Вот и ночевка! — объявил Яшка, направляя лошадь к избушке. Старик дальше не поедет, волков опасается. Оленей из Лопи немало спустилось, а теперь их нет. Вот волки и стали по зимнику кружиться. В деревне почти всех собак переловили. В овчарню к нам забрались. Скажи спасибо, я услыхал, так только одну овцу успел задушить, еретик. Поленом его зашиб. Огромаднейший, зубы желтые, матерый уж был.

Распрягать лошадей надлежало Яшке, а старик занялся более почетным делом — разведением огня в очаге, в котором были аккуратно сложены мелко нарубленные дрова.

Когда Яшка с Двинским вошли в избушку, потолок был уже затянут белесым слоем дыма. Избушка не имела трубы и отапливалась по-черному. Старик негодующе заговорил о чем-то. Двинской подметил усмешку, покривившую губы парня. Речь шла о каком-то человеке. Когда старик вышел, Яшка торопливо зашептал Двинскому на ухо:

— Ругается: парень один на лесозавод сбежал. Ведь, как воры, на заработки бегаем! А то все по его команде живем. Подумай, какой вредный старик!

Парень поспешно отодвинулся, услышав покашливание возвращающегося Савелия Михеевича.

Из берестяного короба старик достал какие-то темно-бурые куски и с полдюжины хлебных лепешек, выпеченных в виде толстых блинов с дырой посередине. Потом вынул мешочки с мукой и солью и толстую пачку, обернутую в газету и аккуратно перевязанную бечевкой.

— Никак книги? — удивился Двинской.

— Так просто, — недовольным тоном ответил старик, кладя пачку обратно в короб. — Яшка, воды!

Парень набил снегом котелок и повесил его на крюк над огнем. Старик сиял с пояса ножик и раскромсал темно-бурые куски, оказавшиеся сушеным мясом. Когда они разварились в соленой воде, Савелий Михеевич, помешивая ложкой, всыпал в котелок три горсточки муки. Получилась густая, вкусная и сытная похлебка.

У Двинского не было ложки, и поэтому он хлебал из чашки парня по очереди с ним. Старик ел из своего котелка. По старообрядческому обычаю, он никогда не ел из «мирской» посуды. За едой Двинской хотел было начать разговор, но Яшка толкнул его в бок:

— Молчи, за едой нельзя говорить!

После похлебки выпили кипятка, причем вместо сахара клали в рот кусочки сушеной, чуть сладковатой репы.

Двинского отчаянно тянуло курить, но закурить — значило бы разгневать старика. Заговорщически дернув Яшку за рукав, он вышел из избушки. Отойдя поодаль, Александр Александрович закурил трубку и, втянув в себя раза три дым, отдал ее польщенному Яшке.

— Ну, табак! — восхищенно глядя на дымившуюся трубку, едва проговорил парень. — Видать, что господский крепче задунаевки! Мы ведь тоже малость покуриваем, тайком только от баб и стариков, — и, помолчав, добавил: — Коль курить больше не станешь, пополощи рот снегом, а то старик учует. Страсть как табачного духу не терпит.

Двинскому пришлось полоскать рот снегом до тех пор, пока Яшка с видом знатока не решил, что теперь можно идти в избу. Но, видимо, у старика нюх был действительно очень тонкий. Двинской сел вблизи него, и тот, направив палец ему в грудь, спросил:

— Курил? — и сам утвердительно ответил: — Курил!

— Курил, — признался Двинской.

Старик почему-то с довольным видом кивнул головой, насмешливо косясь на дверь, за которую юркнул парень.

Двинской рассказал о своем замысле организовать артель, о неудаче, постигшей его в Кандалакше. Старик не спускал с его лица блестевших, словно насквозь пронизывающих глаз. Когда Двинской замолк, Савелий Михеевич спросил:

— Тулякову ты дружок?

— Да, — глухо проговорил Двинской, предполагая, что они друг друга должны не взлюбить.

— Значит, ты тоже против царя?

— Тоже, — признался Александр Александрович. — Царские власти сослали меня в Поморье.

— Цари пошли за еретиком Никоном и потому христиан мучают. Павла Коломенского сожгли, великого Аввакума казнили. Цари антихристовой печатью мечены и род человеческий к окончанию века ведут! — сердито поблескивая из-под косматых бровей угольками глаз, нараспев говорил старик. — Сколько соблазна от мирской докуки! Вот пойдет такой, как Яшка, на завод и вернется уже не человеком…

В избушке наступила такая тишина, что каждый слышал дыхание соседей. Савелий Михеевич сменил догоравшую лучину на новую. Вдруг послышались громкие голоса, раздался женский смех, дверь распахнулась, и в избушку стремительно вошла женщина, а за нею двое парней.

— Ой, вой-ой, во-ой! — рассмотрев Савелия Михеевича, взвыла она.

Парни растерянно переглянулись. При виде их Яшка озадаченно почесал в затылке. Савелий Михеевич что-то отрывисто спросил по-карельски. Никто из вошедших не ответил. Старик повторил вопрос, и тогда один из парней нехотя промямлил:

— Ляхеммя заводалла[12].

Савелий Михеевич ударил кулаком по скамье и что-то крикнул, после чего оба парня, как по команде, понуро опустили головы, а женщина заплакала, вытирая глаза кончиком головного платка.

Лавки в избушке были такой ширины, что ложиться можно было вдвоем. Старик улегся на короткой боковой, у противоположной стены легла женщина, а на длинной лавке, головами друг к другу, попарно разместились Двинской с Яшкой и двое парней. Первым уснул старик, затем Двинской, а остальные чуть не до рассвета не могли угомониться, в потемках долго шелестел их шепот…

Утром, позавтракав, старик приказал парням садиться в сани.

По приглашению старика Двинской уселся в его сани. Помахивая большущей головой, лошаденка неторопливо затрусила по слабо накатанной безлюдной дороге, которая вела в одну из самых глухих волостей Кемского уезда.

Двинского не удивляло, что Савелий Михеевич ненавидел уездных чинуш, любивших при случае показать себя перед мужиком. Но рассказ старосты о том, как он из села купчишку выжил, показал Двинскому, что старик не был и прислужником богатеев.

Как-то зимой приехал из Кандалакши торгаш и по обычаю пристал к старосте. Задумал он в глуши открыть лавку и разбогатеть.

— «До Кандалакши полторы сотни верст, а до волости и того более, — рассказывал Савелий Михеевич, — зачем вам, горемычным, туда да сюда за солью и всяким товаром мыкаться, — уговаривал он меня. — Пособлю вашему горю, открою лавку, у кого денег не будет, пусть, горемыка, пушниной расплачивается…» «Ну, — подумал я, — заберешь ты моих земляков в лапы, кого водкой споишь, кого обновкой разоришь». Встал, отдал ему земной поклон: «Спаси тя, — говорю ему, — что выкупишь нас от волостных мироедов. Ведь за каждым нашим домохозяином считай на круг сотня долга числится. Выплати, батюшка, за нас долги, авось внучата наши когда-нибудь с тобой рассчитаются». Вижу, заскучал мой купчина: «И тут забор оказывается, а я-то на другое надеялся». Ночь проспал, а утром укатил купчина обратно… Так-то выручил я земляков от мироеда.

Савелий Михеевич был словоохотлив, и Двинской на многие часы погрузился в сказочный мир, заселенный лешими, водяными, домовыми, о которых старый карел рассказывал с таким видом, словно лично видел их десятки раз. Он рассказывал о свадьбах леших, о похищении водяными девушек и парией» о сделках пастухов с медведями, о прилетающих в виде огненных змеев духах — полюбовниках одиноких женщин, о ревнивой хозяйке лесов, ради которой удачливые охотники вели в селениях строго монашеский образ жизни и не обзаводились семьей… Чего-чего не узнал Двинской от старика, твердо верившего, что мир населен множеством духов, таинственно влияющих на судьбу человека, затерянного в бесконечных лесах севера.

К деревушке подъехали уже поздно вечером. Из-за леса еще не было видно огоньков селения, но уже слышались частушки:

Кому в сем году жениться —
Тому надо работать!
Кому в сем году в солдаты—
Тому надо погулять!

И сразу же в ответ, слегка заглушаемые расстоянием, зачастили девичьи голоса:

Рекрута, вы, рекрута —
Отчаянны головушки.
Долго, долго не видать
Родимой вам сторонушки.

— Пущай себе поголосят. Не в избе, чай, а в бане греховодничают, — пояснил Савелий Михеевич. — Сам понимаю — маленько не по правилам: пост идет, да что толку народ морить? После вечоры каждый из них на другое утро веселее работает!

Не ругайте нас за песни,
Мы не долго пропоем! —

словно в ответ старику задорно прокричал запевала.

Скоро мы пойдем в солдаты…

Сильный порыв ветра отнес в сторону последние слова частушки.

— Молодыми были — нам старики послабления не давали, строго по чину держали, — вздохнул Савелий Михеевич, — а я послабляю. Сам понимаю, что не то времечко! А ты не брезгуй, зайди-кось на вечору, не чурайся народа. Без него и ты так себе человек будешь, а с народом ты и товарищи твои большие горы сдвинете! Это мне понятно, хоть и век свой в диком лесу живу.

.