Беломорье – Александр Михайлович Линевский (5)

2

На окраине губернского городка, где по вечерам подслеповато светились оконца одноэтажных домиков и слышался собачий лай, жили поколение за поколением огородники, снабжавшие горожан капустой и картофелем. Внутри огороженного жердняком участка, кроме избы владельца огорода, виднелось обложенное землей овощехранилище, высился сложенный из мелколесья хлев, откуда раздавалось полусонное хрюканье. Разведение свиней было немаловажной статьей дохода огородников. Тут же, охраняя имущество огородника, гремела цепью по проволоке всегда люто голодная собака. Стоило одной из них во тьме залиться лаем, его тотчас подхватывала соседняя, затем третья, четвертая. Долго-долго, до хрипоты, озлобленно надрывались эти подневольные сторожа, истошным завыванием наводя тоску на непривычного человека.

Семьи огородников, как правило, жили обеспеченно, а скопидомы откладывали даже кое-какие деньжата. Поэтому никто из соседей не удивился, когда Маруську Хромову отец отправил в Питер на курсы. Каждое лето девушка возвращалась к родителям, и тогда в их опрятном домике до позднего вечера слышались голоса молодежи. Когда старый Хромов умер, многие из тех, кто имел в семье женихов, с вожделением стали поглядывать на его разукрашенный резьбой дом. Но, к их огорчению, вдова, съездив на побывку к дочери, вернулась с каким-то лохмачом. Ночью она свезла воз картошки к паспортисту, и незнакомец на законном основании зажил в домике вдовы то ли батраком, то ли мужем. Большинство соседей решили, что за батрака, поскольку приезжий не дрался с вдовой и не буянил. Вечером часто можно было видеть, как он шагал в хлев с корзиной в руках. Но люди ошибались — в хлеву Хромовой были не только свиньи. Откатив широченную бочку, наполовину засыпанную высевками, человек поднимал за кольцо люк и опускался но лесенке в подземелье. Из подполья поднимался согретый керосиновой лампой воздух, пропитанный запахом бензина и типографской краски.

Однажды незнакомца захватили с корзинкой у самого дома Хромовой, а вскоре из хлева выволокли избитого до бесчувствия подпольщика. Это был Федин. Типография перестала существовать, а Федина посадили в крепость. Через два года из-за развившейся у него чахотки Федина отправили на поселение в Архангельскую губернию. В последовавшей за ним характеристике красными чернилами были подчеркнуты многозначительные слова: «злостный бунтовщик», «организатор беспорядков». Это и послужило основанием губернским властям отправить его в Нюхчу, на многие десятки верст отдаленную от других селений.

Поздней осенью на совершавшем свой последний рейс пароходе Федина доставили в Нюхчу. Его поселили в боковушке избы, где жил многосемейный урядник. Казалось, что ссыльный не сегодня-завтра умрет, но местный фельдшер сумел поднять его на ноги. Когда, пошатываясь от слабости, Федин в первый раз после болезни вышел на воздух, он увидел залитую солнцем снежную улицу, огненные блики на стеклах, оживленных пригожей погодой детишек и сердобольных соседок, жалостливо глядевших на истощенного политика. Был день «поминания» родителей, и в боковушке Федина появился десяток еще не остывших шанежек. Уже в потемках к нему зашел учитель, захвативший последние номера «Архангельских губернских ведомостей». После его ухода Федин до поздней ночи, впервые после двух лет одиночного заключения, читал газеты. В эту ночь он не спал, обдумывая, как бы не потерять зря времени в этой глуши. Прежде всего он постарался переселиться из дома урядника. Фельдшер помог запугать чадолюбивого полицейского чахоткой постояльца. За два рубля Федин снял в одном из домов мезонин с печкой.

Большим событием для Федина был день, когда учитель принес ему уже пожелтевшую от времени рукопись с обтрепанными краями и замусоленными страницами. Это была работа Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Федин решил, что, переписывая и распространяя рукопись, он сумеет включить себя в предстоящую борьбу с самодержавием. Но в Нюхче невозможно было организовать типографию. Оставалось копировать рукопись от руки.

— Сам себе типография! — не раз бормотал Федин, терпеливо переписывая брошюру.

С помощью матросов из нюхчан он установил связь с большевиками и, получая от них листовки и брошюры, часами сидел за перепиской, а затем рассылал их по оказии тем ссыльным, которые не сумели наладить связи с революционным подпольем.

Живя в деревне, приезжий привыкает радоваться удаче соседей и горевать, когда их постигает беда. Скоро Федин познакомился с нюхчанами и быстро втянулся в их жизнь.

Незаметно для властей ему удалось сколотить кружок из шести парней, вырвавшихся из покруты и ходивших на судах матросами. Кроме бесед на политические темы, он обучал участников кружка технике и приемам конспирации.

В первый год своего пребывания в Нюхче Федин часто ездил в Сумский Посад — в больницу. И всегда задерживался там на сутки-другие. В эти короткие поездки он сумел кое-что сделать. Однако в конце 1909 года небольшая революционная организация Сумского Посада, так любовно создаваемая Фединым, оказалась разгромленной. Теперь поездки Федина в Сумский Посад и обратно проходили в сопровождении урядника, не отходившего от ссыльного буквально ни на шаг. Федину пришлось отказаться от мысли создать новую организацию, и он стал упорно налаживать письменную связь с другими ссыльными.

Срок ссылки Федина кончался весной. Еще за полгода он регулярно начал напоминать о себе в канцелярии архангельского губернатора. И вот в начале марта ему доставили большой конверт.

Настал радостный день освобождения, о котором грезилось каждому ссыльному! Получив разрешение на выезд, Федин увидел, что оплошал. Заботясь о том, чтобы не пробыть сверх срока в Нюхче, он позабыл об одной «мелочи» — собрать на дорогу денег. Просить у родителей Федин стеснялся — тем самим было трудно, они жили на небольшую пенсию штабс-капитана в отставке. Но выход все же был найден. Распродав несложное имущество, Федин решил пешком идти до железнодорожной станции, надеясь на случайные оказии.

Весть о том, что политик уезжает, обежала все село. Трое братьев Филипповых, очень уважавшие Федина, послали к нему мальчонку звать на «отвалины». Зная, что у Филипповых соберутся многие из тех, с кем ему хотелось на прощание перемолвиться добрым словом, Федин обещал вечерком прийти.

— Ну вот и дождался увольнительной, — ласково глядя на вошедшего в избу политика, заговорил старший из братьев… — Теперь, браток, назад не вернешься?

— От сумы и тюрьмы нам зарекаться не приходится, — ответил Федин и досадливо запнулся, уловив взгляды, которыми обменялись между собой собравшиеся. — Вот уеду в Башкирию, кумысом вылечусь, не помру!

Эти слова смутили всех, и кто-то, не глядя на Федина, торопливо сказал:

— Дай-то бог. Смотри, пиши только, а то, поди, забудешь о нас.

— В письме многого не напишешь. Не урядник, так поп прочтет. А не то в Посаде почтовик на самоварном пару конверт расклеит. Помните, как мы его проверили?

Все рассмеялись. Как-то Федин написал сам себе письмо, в котором предупреждал, что заведующий сумпосадской почтой — любитель вскрывать чужие письма. Это письмо «затерялось», и таким образом почтовик разоблачил себя.

Беседа не клеилась. Федин удивился общей скованности: неделю назад просидели до глубокой ночи — нашлось о чем говорить.

— Ровно языки у всех примерзли, — откровенно признался один из присутствующих.

— Завсегда так бывает при расставании. Засобираешься на вешню, сядешь на прощанье и, поди знай, как дурак какой, путного слова не скажешь…

— А чего скажешь, когда вся родня, ровно ты покойник, во весь голос ревет?

— Скоро, скоро, дружки, — повторил хозяин избы излюбленную покрутой поговорку, — придут Евдокеи, принесут нам свои затеи.

Все нахмурились. Не любили покрутчики вспоминать то время, когда придется брести тысячу верст пешком да полгода валяться на лавках без подстилки, мокнуть в студеной воде и с каждым выездом в море рисковать жизнью…

Под окном послышалось озлобленное рычание, брань и собачий визг.

— Никак урядника Дружок… кусил, — выкрикнул младший из братьев, Алексей. Схватив стоявшую в углу берданку, парень торопливо зарядил ее. — У меня соль в патроне, — кивнул он Федину. — Пусть стервец в лохани посидит, — и выскочил в сени.

— За овсом пожаловал! — послышался его голос. — Куда бежишь? А ну, прими гостинец.

Раздался выстрел, и кто-то по-заячьи тоненько взвыл.

Прибежав обратно, Лешка бросил берданку на постель.

— Побегу ребят с вечоры созову, к уряднику двинем. Аккурат его в лохани застанем. Вот смеху-то будет!

И Лешка, на ходу надевая полушубок, вышел из избы.

Федину не доставляло удовольствия смотреть, как станет урядник вымывать всаженные в него крупинки соли, и он пошел домой. С ним увязался один из парней.

— Это ведь я Лешку научил, — сказал он Федину. — Будешь с матросами прощаться, так урядник не выследит…

— А ты откуда знаешь? — Федин даже остановился.

— Не бойся, я один про твой кружок знаю, скоро сам матросом буду! Крестный штурманом ходит, он сей год сулил меня на «Святого Николу» пристроить. А там к городу прибьюсь. У меня братан в городе десяток годов живет, и ежели тебе что потребно будет — до гроба я твой помощник. Только дозволь сегодня на матросский кружок прийти?

Собрание кружка началось со смеха. Подробно рассказали Федину, как застали урядника сидящим в лохани с водой, как Лешка прикинулся удивленным и как урядник вывертывался, объясняя причину, почему его угораздило попасть под выстрел.

Расставание с матросами прошло по-иному. Не было связанности, сковывавшей всем язык. Незаметно прошло время за повторением приемов конспирации и проверкой, кто и как их усвоил.

К учителю Федин попал лишь поздно ночью. Он достал из кармана большой конверт из оберточной бумаги и две толстые тетради.

— Тетради не отдам, они мне еще пригодятся.

— Тетради-то знакомы, а это вот что-то новое? — указал учитель на конверт.

— Это то, что определило мою цель в жизни. Если хочешь, взгляни.

Федин вынул из конверта пожелтевший номер газеты. Это была «Искра» № 32 от 15 января 1903 года.

— Здесь речь Петра Заломова на процессе сормовцев, — сказал он и устало закрыл глаза, — Как сейчас вижу его лицо — мужественное, красивое, по которому струятся слезы. Слышу голос, нет-нет да и прерывающийся от волнения, и, пожалуй, наизусть помню речь… В газете сохранились лишь мысли, а не слова, им произнесенные. Как сильно он сказал: «Какой человек, которого не радует чисто животная жизнь, за дело своего народа не отдаст свободы, жизни, личного счастья?» Заломов говорил так, что у самого председателя суда подбородок дрожал… Даже в этом матером прислужнике царизма вдруг всколыхнулась совесть человеческая! Мой отец специально добыл два пропуска и взял меня с собой, чтобы припугнуть судом. Кончил Заломов свое обвинение, и я не помню, как выбежал из зала суда, а потрясенный услышанным отец даже не заметил, что я ушел. К вечеру мы оба встретились на пороге нашего дома. Говорю: «Ухожу от тебя навсегда». — «Стыдно за меня?» — спрашивает он. — «Стыдно», — отвечаю. Отец был грубоват, я думал, ударит меня, а он посмотрел мне в глаза и зашептал: «И я бы на твоем месте ушел». А сам на следующее утро подал в отставку… Вот какую речь сказал Петр Заломов. После его слов много сот, а может, и тысяч людей стало революционерами.

Федин замолчал, погруженный в воспоминания. Затем, как бы встряхнувшись, сказал суховатым тоном:

— Корреспонденцию, идущую на запад, направляй в Сумский Посад Дурову, а что от него идет — на восток, отсылай в Малошуйку объездчику Сафронову.

С отъездом Федина связь оказией вдоль Поморского тракта не прерывалась — шохчинский учитель заступал его место.

Федин оставил десяток листовок и прокламаций и примерно столько же разрозненных номеров рабочих газет.

— Ну вот, весь арсенал тебе передал, — проговорил он. — Остается попрощаться. Завтра утром в путь двинусь.

— Пешком?

— Да, налегке.

— Как товарища прошу, — лицо учителя покрылось пятнами, — возьми десятку, мне она совсем ни к чему, а тебе в дороге пригодится.

Федин молча пожал руку учителю и вышел на улицу.

У колодцев раздавались хриплые спросонья голоса хозяек. Узнав Федина, они засыпали его сердечными простодушными пожеланиями, на которые всегда так щедры жители деревни.

Растроганный, Федин вошел в свою комнату, потутттил свечу и лег. Почти мгновенно его охватило забытье. Очнулся он от толчка. Его разбудил учитель, принесший письмо от Тулякова. Сидя на койке, Федин торопливо прочел его и озадаченно почесал затылок. Выходило, что надо было отправляться не на Малошуйку, как рассчитывал Федин, а в противоположную сторону.

Вошла хозяйка с противнем зарумяненных, вкусно пахнущих картофельных шанег, а через минуту-другую под окнами загремели бубенчики.

— Уж не ведаю, как дальше, а из Нюхчи до Малошуйки тебе пешком не брести, — произнес, входя в комнату, старик Филиппов. — Лешка повезет. Это от нюхчан тебе уважение.

— Спасибо, Прохор, только не в Малошуйку, а в Посад лажу попасть, — ответил Федин. — Вот как дело-то обернулось.

— Коли в Посад, так в Посад. Одним словом, не пешком же тебе из Нюхчи брести. —

На звон бубенцов сбежались нюхчане — стар и млад — проводить политика. Расставание заняло у Федина немало времени. Каждому из них надо было сказать доброе слово и от каждого терпеливо выслушать многословное напутствие.

Но вот кончились минуты прощания. В сани положили два небольших свертка. Федин уселся рядом с Лешкой. Нетерпеливо перебиравшая ногами лошадь рванула, звякнули бубенцы, и брызгами взлетели из-под копыт жеребца снежные комья. Вдогонку неслись выкрики провожающих. Федин не мог разобрать, что кричали ему вслед, но знал, что это были самые искренние и сердечные пожелания счастья.

Промелькнул последний дом, и тотчас вдоль тракта потянулись бугры кустарников, пригнутых тяжестью снега к самой земле, зачернел еловый лес.

Кончилась опостылевшая ссылка! Уж не сможет урядник ежедневно оскорблять своим докучливым надзором — «не убег ли политик?» Для Федина начинался новый этап жизни.

.