Беломорье – Александр Михайлович Линевский (3)

3

Ночью Егорка проснулся от толчка — Настя во сне прижалась к нему горячим изгибом колена.

— Ишь ты, кошка, ластишься, — шепнул он, разгоняя сон жены. — Настюшенька! Одна ты… одна ты мне радость в жизни!..

Когда Настя вновь задышала в глубоком сне, он долго смотрел на ее лицо. «Бабу взял завидную и с тестем помирился, а вот разжился одной лишь сотней! — думал он, проводя ладонью по влажному лбу жены. — А ведь на сотню едва-едва в третьяки выйдешь! Третьячья доля всем известна, иной батрак у хозяина слаще ест, чем хозяин третьей части невода в промысле… Эх, жить бы так, как дохлый Лукьянов! Век свой просидел дома, себя от холода спасаючи, А четыре шнеки каждый год кормят его досыта!»

Он задумался и вдруг вздрогнул от неожиданной мысли. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Егорка вскочил с кровати, кое-как свернул цигарку, затянулся, затем бросил дымящуюся самокрутку на стол.

И вдруг такой пошел зуд по всему телу, что Егорка до крови стал расчесывать себе грудь, спину, бока. «В баню долго не ходил, что ли? А ведь так просто… Так просто! — дивился он пришедшей мысли. — Как это я раньше не придумал?»

Сунув ноги в валенки, Егорка выбрался за дверь, на помост. Мороз приятно остужал тело. Егорка закрыл глаза, йогом медленно открыл их.

Лучи, месяца пробивались сквозь тонкую пелену серебристых облаков, и потому казалось, что снег светится. Вытянутые в ряды постройки села, где освещенные луной, где сильно затемненные, казались сейчас внушительнее, чем днем. Егорка отыскал глазами двухэтажный лукьяновский дом. Чернеющая громадина как бы придавливала в снег низенькие избы соседей. «Обить бы дом тесом да выкрасить его в голубой цвет! — подумал Егорка, чувствуя, как сильно, до боли, стучит сердце. — И вывеску на угол прибить: «Дом

Егора Богдановича Богданова». Вот когда уважение было бы!»

Мороз уже давно колол иглами кожу, но Егорка не чувствовал этого. Только когда неудержимо залязгали зубы, он вернулся в избу.

— Егорушка, ты чего? — вздрогнув из-за холода и рывком отодвигаясь от него, спросонья пробормотала Настя. — Ты чего такой морозный?

— Спи! спи! — прижимаясь к ней, тихо сказал он. — Спи, авось теперь счастье поймаю.

Авдотья, жена хилого богача Лукьянова, не любила по утрам толкаться в толпе женщин, дожидавшихся у колодца своей очереди, и потому но воду ходила после всех.

Сидя в своей лачуге у окна на восток, Егорка внимательно наблюдал за колодцем. Он успел выкурить едва ли не весь десяток «Тары-бары», когда у колодезного сруба появилась дородная Лукьяниха. Егорка тотчас оделся и направился к колодцу.

— Признаешь ли меня, Авдотьюшка? — тихо проговорил он, приостанавливаясь.

— А ты, Егорушка, как зажил с молодой женой, так уж и забыл меня? Кажись, месяц не видались? — зашептала она, пугливо оглядываясь по сторонам. — Мало тебе передано, что ли? А ведь еще много припасено для тебя!

— Ничего я не забыл. Видишь, кругом люди ходят! — огрызнулся Егорка; бабьи попреки всегда приводили его в бешенство. — Сегодня, как стемнеется, жди в конюшне.

— Ну, ну, ну! Не оммани только, — обрадовалась Лукьяниха. — Я-то уж тебя не забуду!

Мучительно долго тянулось для Егорки время. От нечего делать он весь день проторчал в гостях у тестя и, как только наступили сумерки, пошел к лукьяновской конюшне. Порядком продрогшая Авдотья уже ждала его. Она принесла обычное угощение: горшок с разваренным, еще не совсем остывшим мясом и другой, поменьше, со сливками.

Пока Егорка торопливо глотал любимую еду, стареющая женщина тяжело гладила его колени, шепча несложные слова ласки и осторожного укора. Не отвечая ей ни слова, Егорка растянулся на ворохе принесенного сена.

— Как жила это времечко, Авдотьюшка? — спустя некоторое время спросил он.

— Все-то по тебе тоска брала, голубок мой благостный, иной раз аж в слезу загоняло, — тычась мокрыми губами в его подбородок, зашептала она. — Да и от старого черта горя натерпелась. Старик еще пуще животом мается. Твое снадобье кончается. Ладил он заказывать новое, да…

— Сам ему удружу, завтра утром иду в Сороку, — перебил ее Егорка, — Ступай, ступай, домой, я через пяток минут приду!

Он торопливо поднялся на колени, хотя Авдотья судорожно вцепилась в него.

— Куда, Егорушка, куда заспешил? — жалобным голосом зачастила она. — Старик-то все равно почивает… Егорушка!

Не слушая ее, парень молча застегивал полушубок.

— Ох, Егорушка, оженился на Настюшке, — жалобно всхлипнула Лукьяниха, — во-от и перестал жалеть мое горюшко-о!

— Тише ты, вдруг кто услышит! — и, чувствуя, как на его ладонь падают одна за другой горячие слезы, нехотя добавил: — Не реви за зря. Какой годок сюда прихожу…

— Бабы бают, — слезливо заговорила она, — к Саломанье в Сороку бродишь, променял меня, честную, на…

— А чего бабы не наговорят! И жена под боком, и ты! Саломанья ли в голову придет! Ну, поджидай, сейчас к старику наверх подымусь.

Егорка исчез, шелестя полушубком о бревна постройки. Лукьян их а машинально собрала кринки и, вздыхая, медленно поплелась по лесенке наверх.

Через некоторое время, не таясь, Егорка подошел к дому Лукьянова и, войдя в сени, крикнул:

— Дома ли хозяева?

— Егорка, никак? — Авдотья давно привыкла к такой игре. — К хозяину ли?

— К нему, Авдотья Макаровна.

— Пройди, пройди в спальную горницу, может, проснулся хозяин.

Лукьянов действительно не спал. Освещенный огоньком лампады, старик лежал на широкой кровати, растирая дряблую кожу живота.

— Все болеешь, Осип Петрович?

— Болесть заново господь наслал, еще пуще стал маяться.

— Не надо ли чего в Сороке достать? Завтра чуть свет побреду…

— Вот и хорошо, мой заботливый! Вот и хорошо! — оживился старик. — Надо, надо, голубок, как не надо! Лекарствие заново принеси.

— Дай отестацию.

— Оторви, голубок, от коробочки. Скоро ли принесешь? Горошинки-то ведь на исходе!

— А поди, к ночи обернусь.

Старик вытащил из-под перины кошелек.

— Лекарствие стоит тридцать две копейки. — Старик в раздумье пожевал бескровными губами, нерешительно копаясь в кошельке. — Ну да вот гривенничек возьми за заботу, — почему-то сердясь, проговорил он, протягивая на ладони деньги.

— Стыдно мне брать, Осип Петрович, я и так принесу…

— Ну, ну, шнеки-то меня пока кормят! Не разорюсь, поди, от гривенника. За ходьбу тебе… Хлебушка хоть кусок лишний съешь.

Когда Егорка уходил, Авдотья сунула ему что-то твердое в руку.

— Пригодится, поди?

Егорка разжал ладонь, на ней тускло блеснул серебром небольшой кружок с полустертой головой царя.

— Маловато жалеешь меня… Велик ли капитал.

— Я еще припасла! Ты толечко почаще ко мне заглядывай, вот и получишь! Я еще припасла.

Усмешка Лукьянихи показалась Егорке такой отвратительной, что он, задрожав от омерзения, торопливо шагнул в темные сени.

…Егорка, как обещал, вернулся к ночи в село и, никуда не заходя, направился к больному старику.

На этот раз парень не постучал в дверь, а вошел в конюшню и оттуда по лесенке в сени. Дверь в кухню была на запоре. Он нетерпеливо стукнул по войлочной обшивке.

— Кто тамотку-у? — послышался за дверью Авдотьин голос.

— Это я, Авдотья Макаровна, Егорка. К хозяину пришел.

Щелкнула задвижка. Пахнущая теплом и какой-то пряной мазью для волос, Авдотья подалась в темные сени и припала к его груди.

— Ох же, замучил старик-то меня, Егорушка… Все уши прожужжал, все про лекарствие спрашивал. Старик-то весь день без горошин жил. Да погоди, куды спешишь-то, Егорушка! Егорушка-а?

Спасаясь от назойливо ловящих рук женщины, парень шагнул в освещенную кухню.

— Лихо ли, хозяин? — тотчас спросил он больного, войдя в жаркую, как баня, спальню.

Не хватило у Егорки терпения выслушать до конца многословные жалобы на боли:

— Так прими же скорей! Скорее и облегчит.

Дрожала рука побледневшего Егорки, когда он, слегка зажмурив глаза, подал коробочку со вставленными в картон желатиновыми пилюлями. Дрожала ослабевшая рука старика, образованно протянутая за лекарством. Глоток воды — и пилюля была проглочена. «Раз! — вздрогнул Егорка, чувствуя, как холод пополз по груди. — Пускай еще!»

— Ты бы вторую проглотил, Осип Петрович, — едва нашел силу прошептать Егорка, — ведь день целый, поди, не глотал!

— И то правда, заботливый мой! Ложка меду сладка, а две слаще!

Проглотив еще одну пилюлю, старик отвернулся к стене и закашлял. В это время Егорка вынул из-за пазухи другую такую же коробочку лекарства. Положив ее на табурет, он засунул первую в карман. Пока старик снова поворачивался к Егорке, тот выхватил из новой коробки две пилюли. Ему неудержимо хотелось бежать из этого дома. Одновременно сделалось и жутко и необычно весело. Спала тягота, которая мучила его целые сутки.

На кухне старуха торопливо втиснула ему в руку два нагревшихся серебряных целковых. Сейчас Авдотья была очень нужна Егорке, теперь только от нее зависело счастье его жизни. Но волнение так душило Егорку, что парню было не до нее.

— Замучился ходьбой сегодня, завтра… завтра приду в конюшню с утра! — шепнул он, почувствовав, что Авдотья тянет его к себе. Прощаясь, он наказал: — Будет плохо старику, беги ко мне, я за дохтуром вмиг слетаю.

Сказав домашним, что очень устал с дороги, Егорка лег в постель и, утомленный дорогой, сразу же заснул. Очнулся он, когда женщины уже спали. «А как старик? — Егорка даже вздрогнул. — Вдруг все старанье зря?» Вспомнилась подохшая лукьяновская Жучка, лай которой мешал ему приходить незамеченным к Авдотье. Ну и теперь будет то же! Егорка быстро оделся и, ощупав в кармане коробочку с лекарством, бесшумно вышел на улицу.

На колокольне сторож, спутав счет, медленно отбил пятнадцать ударов. Егорка подошел к дому Лукьянова. Окна спальной горницы чуть-чуть светились тускло-зеленым пятном. Там, видимо, спокойно спали. Дрожь снова охватила Егорку, и он чуть не бегом вернулся домой.

С печи послышался надрывный кашель матери:

— Чего, Егорка, не спишь?

— Заботы много, мамка, оттого не спится…

— Днем от Федотовых прибег парень, спрашивал, пойдешь ли сей год в его покруту?

Кровь ударила в голову Егорке! Идти в батраки? Шесть лет пробатрачил он на Федотова, не нора ли теперь с этим кончить?

— Придут опять, так откажи. Тесть денег дал, в третьяки лажусь!

— Ну, — обрадовалась Дарья. — С кем в артель входишь?

— Ходил в Сороку, да человек пока в отъезде. На днях снова пойду.

Суеверно боясь наговорить себе жалкую долю третьяка, Егорка сорвался с места и, не отвечая на взволнованные расспросы матери, обрадованной этой новостью, снова выбежал из избы.

В окнах двухэтажной лукьяновской громадины по-прежнему было темно. «Долго ли тебе, черту, нежиться, — погрозил парень кулаком, — не пора ли гнить!»

Точно в ответ на его мысль в кухне вспыхнул свет и замелькал в окнах. Егорка понял, что Авдотья с лампой

Пошла в спальню. Не почудилось ли парню; что он расслышал тоненький хриплый крик?

«Неужели забирает старика? Хватит ему тухнуть в таком домине. Сам хочу в нем пожить!»

Трудно было Егорке устоять на месте. «Забирает старого черта! Забирает!.. Забирает! — бормотал он. — Может, в эту ночь сдохнет без волокиты!»

Когда окна второго этажа ярко осветились, не отдавая себе отчета, правильно он делает или нет, Егорка знакомой лазейкой пробрался к конюшне, оттуда в сени и неслышно поднялся наверх. Полураздетая Авдотья с заплаканными глазами, раздувала самовар.

— Не надо ль чего, Авдотья Макаровна?

— Ой ты, искушение! — вздрогнула она, пригибаясь от испуга к трубе. — Совсем, Егорушка, ведь совсем разнедужился старик… Одно горе с ним!

Холодея от страха, Егорка вошел в спальню, остро пахнувшую удушливой кислятиной.

— Не поехать ли за дохтуром, Петрович? — спросил он, не осмеливаясь взглянуть в искаженное от боли лицо старика.

— Ой! Ой! Ой! — стонал тот, визгливо вскрикивая. О-о-ой! Все нутро огнем огненным жжет… Ой, лихо! О-о-ой! Не могу! Не могу! Хо-о-осподи!

«Еще дать ему? Надежнее будет! — подумал Егорка. — Муки меньше примет!»

— Можешь ли глотать, хозяин?

— Ой! Лихо, лихо! — твердил старик, глядя непонимающими глазами на парня. — О-ой! Што же это такое?

Егорка вынул из коробочки одну пилюлю. Втиснув ее старику в зубы, стал вливать ему в рот жиденький чай, обливая бороду и грудь. Громко булькая, старик судорожно глотал.

— Пей, пей еще, легче будет! — шептал Егорка. И снова впихнул ему в рот новую пилюлю.

— Запрягу, хозяин, лошадь? Съезжу в Сороку за дохтуром.

Старик закивал головой.

— Езжай, езжай… Вот денег… сколько надо! Бери!..

Его рука потянулась под тюфяк, но, захваченный новым приступом боли, старик заметался на постели. Край рубахи от резких движений сбился на грудь, Егорка увидел острые ребра и точно выдолбленный живот. Забрав туго набитый бумажками, серебром и медью кошелек больного, Егорка спустился в конюшню. Сколько силы чувствовал он, по-хозяйски запрягая откормленного лукъяновского коня в обитые ковром базарные сани. Вспомнив о чем-то, он торопливо поднялся наверх. На теплой лежанке распласталась плачущая Авдотья, вздрагивая от стонов и криков старика. Но только Егорка подошел к ней, она тотчас пододвинулась к самой стенке печи, привычно обхватив его за тлею.

— Старик помрет, так ты головы не теряй, — сказал Егорка, стараясь не глядеть на Авдотью, — не вздумай причитать, а то сразу слетит с языка про себя да про меня! По закону тогда тебя лишат дома и всего добра… Будешь всю жизнь нищенкой мыкаться… Помрет он, так ты на печь забирайся, говори, что сердце обмирает…

— Егорушка! — прижалась к нему Авдотья. — Вот же горюшко какое, что ты на Настюшке женился. Вот бы мы зажили в свою волюшку… щастье како нам бы пало…

— Не помехой и теперь жена будет. Только себя сейчас береги. Смотри, не моги причитать, а то все ведь наружу выложишь. Молчи, рта не разевай. Слышь ты, — грозно шептал он. — Баб найми обмывать, а сама отлеживайся. Да смотри молчи!

— Слышу, Егорушка, слышу, — покорно ответила Лукьяниха и робко потянулась к нему, зная, как не любят он ее нежностей. — Молчать буду, Егорушка, и словечка не вымолвлю.

Развалясь в громадных санях, Егорка тихим шагом поехал в Сороку. Земский фельдшер, безнадежный забулдыга, обрадовавшись случаю гульнуть вдали от начальства, с радостью уселся в ковровые лукьяновские сани. Егорка не забыл захватить на заводе две четверти водки и полагающуюся к выпивке немудреную закуску.

К вечеру Осип Петрович Лукьянов на шестьдесят третьем году от роду в страшных мучениях покинул полную достатка жизнь.

.