Беломорье – Александр Михайлович Линевский (3)

2

Угостив Егорку чаем с домашней стряпней, сумрачно молчаливый тесть вышел с ним на улицу. Все село знало, что Мошевы простили молодых. К темным, кое-где тронутым узорами инея стеклам надолго прилипали белесые пятна лиц, следя, как именитый старик идет рядом, плечо в плечо, с безродным заугольником[6]. Иные, ради любопытства, выбегали даже на крыльцо и, зябко поводя на холоде плечами, долго смотрели вслед идущим, мучая себя догадками: «Куда ж это собрался Кузьма Степаныч с зятьком?»

Но всему селу со вчерашнего дня повторяли выкрик Мошева: «Не мытневскому ворью честной мошевский род в батраки нанимать!» И сельчане потешались все новыми и новыми рассказами, как Мытнев теперь на все лады клянет себя за болтливость, помешавшую Настюшке Мошевой хотя бы разок да вымыть полы в его хоромах…

У крыльца двухэтажного дома, окрашенного в излюбленный богачами Поморья голубой цвет, высокий старик в ярко-желтом тулупе неторопливо разгребал выпавший за ночь снег. Разглядев направляющихся к его дому людей, старик почему-то повернулся к ним спиной и опять принялся за работу,

— Ведь заметил нас Сатинин, — испугался Егорка. — Чего же он?..

— Заметить-то заметил, да норму блюдет горделивый старец, — усмехнулся Мошев. — Кабы Лександр Иваныч шел, так крестный сам побег бы к нему навстречу. Тот хотя раза в два моложе его, да зато капиталом во сколько раз крепче! Ну, а мне с таким, как ты, боярином надо подойти самому. Уважения к себе старичок требует, уважение гораздо любит! Сам понимаешь, во сколько побогаче он нас с тобою!

Когда подошли ближе, Мошев снял каракулевую шапку и крикнул:

— Божья помощь, крестный!

Старик выпрямил спину и, неторопливо сияв с головы ушанку из белого зайца, медленно, с чувством перекрестился.

— Спасибо, крестничек…

Трижды, как на пасху, поцеловался богач с крестником и затем потрепал по плечу Цыгана.

— Ну, здравствуй, паренек! Вот и попал к нам в родню… Мимо аль ко мне гостить?

— К тебе, Федор Кузьмич, к тебе.

— Вот и ладно! — Хозяин, казалось, очень обрадовался гостям. — На праздник-то медку бочонок привезли мне из Сороки, угощу досыта. Добреющий… Очень для груди хорош, липовый, не гречишный. Гостите, гостюшки. Не побрезгуйте наверх ко мне, милаи.

Приглашение подняться на второй этаж означало почет. Батраков и бедноту наверх не звали, им было место в нижнем этаже, наверх поднимались лишь «чистые люди». Егорка даже сконфузился от этой непривычной чести — еще ни разу не приводилось ему бывать у кого-нибудь в верхних горницах.

— Феклушка-а! Самоварчик поставь-ка-а! — звонко закричал старик. — А вы, гостюшки, поскучайте маленько, пока в кладовую схожу.

Гости разделись внизу и не спеша стали подниматься по лестнице. Егорка почтительно разглядывал стены, обитые парусиной, закрашенной голубой масляной краской. Стены в комнатах второго этажа, по городскому обычаю, пестрели узорчатыми обоями. Обитая дешевым бархатом мебель выделялась резкими пятнами в светлой комнате с потолком, оклеенным глянцевитой белой бумагой. На стенах блестели золоченые рамы покоробившихся от сырости портретов царей, архиереев и генералов. Два угла комнаты занимали вызолоченные иконостасы, разукрашенные гирляндами бумажных цветов и освещенные двумя неугасимыми лампадами.

— Словно в игуменских покоях. — Мошев с завистью оглядывался кругом. — Бывал я в таких! В Палеостровском монастыре трижды гащивал, а в молодости позван был к самому ключарю Соловков… Вот, к примеру, в Андрусовой пустыни у игумена совсем не богато и не сравнить с крестьянской…

— Праведные твои слова, крестничек, — неслышно ступая по домотканным половикам, подтвердил хозяин. — Тут как-то отец миссионер у меня ночевал, так на прощанье сказал: «Утречком проснулся и думаю — ай чудится мне, никак в игуменском покое лежу?»

Сатинин не носил черного полукафтана, в какой облачались обеспеченные старообрядцы. У старика было еще много дел с мирскими… Год за годом откладывал он тягостный обряд «исправления», все еще не решаясь стеснить себя множеством ограничений. Он был в белой рубахе с голубенькой вышивкой на вороте, рукавах и подоле, в серых валенках и белых в голубую полоску домотканных штанах. Старец словно светился. Такое впечатление усиливала белая расчесанная пушистая борода и курчавые серебристые волосы, обрамлявшие благообразное лицо. Весело, как у молодого, поблескивали ясные глаза.

«Экий радужный хозяин, — злился Егорка, робко поглядывая на богача. — И завсегда-то он такой беленький, чистенький да радостный. Не мудрено — всю жизнюшку в тепле и в достатке».

— Сейчас, милаи, лакомства припасу. — И, положив на стол нарезанную ломтями семгу, Сатинин не по возрасту проворно снова вышел из комнаты.

— В доме то, кажись, две дюжины кладовушек у крестного, — вполголоса многозначительно проговорил Мошев. — И каждой своя доля назначена. Уж треску рядышком с дегтем или с медом не положит… Что в подвал, что на низ, что сюда, а что и на чердак. Всему свое место. Бо-ольшой хозяин! О-ох, большой хозяин!

Вскоре Федор Кузьмич принес две вызолоченные тарелки: на одной были мятные пряники, на другой — большой кусок разноцветной слоеной помадки.

— Зря, крестненький, хлопочешь, — произнес Мошев, не отрывая глаз от дорогостоящей и очень любимой им мессинской помадки. — Стоим ли таких баловств?

Как же, крестничек? Ведь ты-то у меня с первого спаса не был! А добрый молодец и в помине у меня не гащивал!

Глаза и не тронутые старческой желтизной зубы Сатинина остро блеснули в улыбочке: «У меня, мол, таких гостей, как Цыган, чего-то не бывало». Гости поняли эту насмешку, но сделана она была мягко и почти ласково. Хозяин опустился в бархатное кресло и весело проговорил:

— Вкушайте пока прянички, родимые, а самоварчик враз поспеет.

Некоторое время все сидели молча. Хозяин лукаво посматривал на гостей бойкими, все понимающими глазами. Мошев хмурился и усиленно жевал пряники, У Егорки холодели руки и пересыхало во рту. Ему было не до лакомств. Надо было говорить о деле, да как начнешь?.. Хозяин пришел на подмогу:

— Спаси бог, милаи, что зашли погостить! — и он остановился, дожидаясь ответа.

Мошев переглянулся с Егоркой. Тот, побледнев, испуганно заморгал.

— По делу, крестный, пришли, — заговорил Мошев, торопливо проглатывая кусок, — не стали бы за зря утруждать тебя гостьбой.

— Ну? — притворился удивленным Федор Кузьмич. — Не в покрутчики ли ладишь мне зятька своего?

Хотя эти слова были сказаны ласково, но обида больно, как плеть, хлестнула по самолюбию Мошева: «Моего зятя в покрутчики хочет брать?!» Егорка побледнел еще сильнее. Мельком взглянув на хозяина, он увидел, что тот как будто беззаботно, но на самом деле очень настороженно рассматривает лица гостей и по-мышиному быстро обкусывает мятный пряник.

— Не в покрутчики, крестный, — багровея, тяжело задышал Мошев, — хочу Егорку в люди вывести… Помоги, под мое слово, с силами собраться.

— Милай, да чем я смогу? Феклушка-а, а Феклушка-а? Да самоварчик когда да-ашь? Лентяйкой экой уродилась, прости меня господи, — с огорчением пожаловался он вполголоса гостям и тут же закричал опять по-мальчишески звонко: — Гостюшки уж соскучились, а она, как на грех, не думает…

— Помоги средствами, — пояснил Мошев, — мы в три срока с накладными тебе вернем.

Старик словно обрадовался и весело засмеялся.

— Крестничек, да милай мой, а Митьку Воронова помнишь?

Мошев озадаченно взглянул на повеселевшего старца.

— Чего-то словно матка не раз поминала… Да не помню, про что?

— Мал еще ты был, пожалуй, в сосунках. Батюшка твой тогда еще крупными делами ворочал. Митька Воронов, вишь, у твоего отца в работниках служил. А была у покойника в работницах какая-то девка, кажись, Апросинья? Не помню уж сейчас точно, как ее величали… Дарьюшка, поди, се помнит: аккурат они вместях затем в становищах по командам мыкались, — оживленно рассказывал Сатинин. — Ну, не будем плохим покойного поминать, а скажем, всем буде понятно, — захотелось твоему батюшке побыстрее повенчать ее от страма… Митька, видать, не дурак был, да и разори твоего батюшку на всю снасть. Захотелось, значит, самому хозяином стать. Тоже ведь баял: «С возвратом о первую вешнюю пору». Ну, а господь по-иному судил! Погодушка-то на море как пала, как пала, тяглец да весельщик со всей снастью на дно и ушли (старик перекрестился), а Митька уж незнамо как уцелел… Вот и вернулся Митька домой гол как сокол! Батюшка твой говорит ему: «Да чем же ты, еретик, теперь со мной расплатишься?» А тот, прости господи, за слова непристойные, мигом спустил с себя штаны и говорит: «Хошь — ремешком отстегай, а хошь — так прости». Вот какая притча, крестничек, случилася… Поняла, милаи?

Гости молчали. Егорка от наступившей слабости повалился на спинку кресла. Ему казалось, что оно качается под ним. Рухнула последняя надежда вырваться из бедности.

— Слушай, Федор Кузьмич, — хрипло заговорил он, запинаясь и не смея поднять глаз, — не бойся. Верное будет дело… Не всякая шпека каждый год тонет.

— Случай на случай не найдет, паренек, — хитро подмигнул Сатинин. — А вдруг божье попущение будет? Тогда что?

— Дай в люди выйти! — Егорка поднял на него глаза, полные слез. — Ведь на тебя одна надежда, бог поможет и…

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — тихонько засмеялся хозяин. — Умная поговорочка, еще стариками сказана. Ой! Да не во грех буде мне!

Сатинин торопливо вскочил, подошел к иконостасу и набожно поцеловал сверкающий серебром крест. Затем вернулся назад и чинно сел в кресло.

— Мне ли, старичку убогому, — развел он сокрушенно руками, — капиталами рисковать?

— Не заметишь, как вернутся деньги назад, — уговаривал Егорка, — а меня человеком сделаешь.

— Не трать, паренек, слов жалких. Не девушка я, не тронут меня слезы… Нет у меня капиталов для тебя! Горе случится, так и полтинника за избенку твою не получишь!

Хмурясь, в комнату вошла работница с самоваром, рябая и нескладная, — старик никогда не нанимал в дом красивых батрачек. Сатинин оживленно захлопотал, разливая чай. Накладывая мед в стеклянные блюдечки, он приговаривал:

— С медком, гостюшки, с медком пейте, да пряничка не забудьте! Душистые прянички, мятные, сладенькие…

Не весело было гостям слушать болтовню щедрого на угощение хозяина. Тот все время говорил о своем хозяйстве, словно нарочно хвастаясь завидным обилием. Не допив чашку, Егорка поднялся с кресла. Мошев недовольно нахмурился. Отложив блюдечко с недоеденной любимой помадкой, он тоже поневоле встал.

— Гостюшки, да еще чайку! — забеспокоился старик. — Разве медок не сладок или пряничек черств?

…Выйдя на улицу, Егорка посмотрел назад. У крыльца стоял Сатинин и чему-то улыбался. Посещение незваных гостей на весь день доставило старцу тихую радость. «Принял я их по-честному, по-благородному, с угощением, а вот на опасное дело не пошел и капитал свой уберег от риска. Ну, как тут себя не порадовать?» Проворно убежав в свой дом, Федор Кузьмич стал маленькими глоточками отпивать ароматный чай, в меру подслащивая его медком…

— Что ж теперь делать, Кузьма Степаныч? — прошептал Егорка.

Мошев промолчал. Надежда на Сатинина не оправдалась, а гнуть спину перед другими богачами старик не хотел. Ходить по дворам да просить взаймы было стыдно — все знали, что в архангельском городском банке у Мошева лежат немалые деньги.

Егорка опять робко повторил свой вопрос. Рухнули все надежды, и теперь такая растерянность охватила парня, что скажи ему кто-нибудь: «Прыгай в прорубь — все для тебя кончено!» — он, такой жадный и ненасытный к радостям жизни, не задумываясь, нырнул бы под лед.

Мошев тоже был подавлен случившимся. Его сильно оскорбил отказ Сатинина.

— Опять говорю, — отворачиваясь от зятя, буркнул он, — хочешь, так перебирайся ко мне в дом. Пока я жив, ты сыт будешь. А там, прости,— Федюшкино дело будет. Захочет — оставит, захочет — прогонит…

Егорка не ответил. Он уже не раз обдумывал эту возможность и решил в дом к тестю не переселяться. И за мать было обидно, не хотелось оставлять ее в холодной лачуге.

— А не хочешь, так уж дело твое, — обиделся на молчание зятя Мошев. — Поесть не зайдешь?

Егорке очень хотелось есть, но зятю без жены нехорошо садиться за стол тестя. Будут потом люди говорить: «У себя жрать нечего, так к тестю бегает». И потому, сдержанно поблагодарив старика за все хлопоты, Егорка свернул переулком к себе.

Войдя в избу и не отвечая на вопросы встревоженных жены и матери, он повалился на кровать в чем был и, по привычке, засунул голову под подушку.

Женщины молча переглянулись. Они знали, куда и зачем ходил Егорка, и поняли причину его отчаяния. Вся в слезах, Настя побежала к отцу… Дарья попыталась сесть за вязание сети, но руки у нее не поднимались…

«Нищета из дома не уйдет, — поняла она, — нищета навсегда привязалась и к сыну».

.