Беломорье – Александр Михайлович Линевский (3)

4

Трифоновцы дружной артелью отправились к хозяину. Все понимали, что будет разговор о новом корщике. Подталкивая друг друга, рыбаки оробелою гурьбою ввалились на кухню. Трифон вышел из горницы — туда бедноту пускали только при расчете за лов, называемом дуваном (дележом), или на званые обеды.

— Афонька-то как номер, — сумрачно взглянув на них, буркнул хозяин, — не христианскую кончину, видать, бог сулил. Прости его, господи. Вечная память рабу твоему Афанасию!

Все, вслед за хозяином, истово крестились и кланялись разукрашенным яркой фольгой иконам. Насмешливо косясь на покрутчиков, Трифон Артемьевич долгое время молчал. Те тоже молчали, ожидая хозяйского слова.

— Сей год решил я на проливах промышлять, — наконец проговорил хозяин и, закурив тоненькую папироску «Тары-бары», предложил: — Курите, братцы!

Но никто не обратил внимания на хозяйское угощение. Решение хозяина ошеломило всех. Минуту-другую в кухне было тихо, затем раздались выкрики:

— А если на пустое место снасть поставить?.. Кто ее знает, каким проливом сельдь пойдет? Галли-то капризна! На тонях дело испытано и надежно! На проливах, може, ни черта не наловишь?

Хозяин сумрачно молчал. Лениво поворачивая голову то к одному, то к другому рыбаку, он терпеливо дожидался, когда они успокоятся.

— Кто как хошь. Неволей не зову, а снасть — моя! — проговорил давно подобранные слова Трифон Артемьевич. — Или со мной, или на тоне — хоть штанами лови галли. Мой невод, не ваш!

Хозяин усмехнулся, глядя на растерянные лица покрутчиков, и медленно ушел в комнату. Громко захлопнув за собою дверь, он дал понять рыбакам, что вход в горницу запрещен. Взволнованные рыбаки не расходились. Каждый из них теперь уже во все горло ругал хозяина, приводили доводы против лова на проливах. Вскоре из горницы вышла добродушная хозяйка.

— Уходили бы вы, ребятушки, — пугливо косясь на дверь, зашептала она. — Хозяин отдохнуть прилег. Уж как-нибудь дома обсудите… Не серчайте на него, землячки, еще занедужится он… Человек-то болезненный!

Начались пересуды по домам. Каждый рыбак из артели Трифона Артемьевича, как родившийся в этом селе, имел право на свою долю в топях. Однако никто из них не имел невода, который стоил едва ли не две сотни рублей. Штанами, как посмеивался хозяин, сельди не наловишь! Запасные неводы пылились в амбарах других богачей, но между хозяевами была круговая порука — не потакать покрутчикам.

Рыбаки отправили Терентия доказать хозяину всю рискованность лова на никому не известных проливах. Трифон не стал много разговаривать с рыбаком.

— Моя снасть, Терентьюшка, значит, и воля моя, — с недоумением развел он руками, словно сокрушаясь, что рыбаки этого не понимают, — разве не я над неводом хозяин?

— Да пойми же ты, — чуть не плакал Терентий, едва сдерживая раздражение, — если галли не наловим, так чем же мы, рыбаки, целый год жить будем? Подледной, почитай, весь год кормимся…

— Никого, Терентьюшка, в неволю не беру… А слово свое хозяйское вовек не переменю!

На следующее утро покрутчики уже всей артелью пришли к хозяину. Нарочно позевывая, тот нехотя вышел из спальни.

— Будто не звал вас, братцы? — сердито надувая щеки, насупился Трифон Артемьевич. — Коль насчет проливов, так уж дело решено твердо… Быть сей год моей снасти на проливах!

Хозяин с напускной скукой смотрел на встревоженных рыбаков. С ненавистью глядели рыбаки на опухшее после недавней пьянки лицо хозяина.

— А дай-ка нам на путину один из твоих неводов! — набрался храбрости Алешка. — Рыбой сполна, хозяин, уплатим.

Трифон Артемьевич с удивлением взглянул на мальчишку:

— Дурака, никак, Терентий, ростишь? Какой хозяин без себя даст невод гноить? — Нагнувшись к подростку, он сунул ему кулак под нос… — А такого невода не хошь?

— Измываешься ты над народом, Трифон, — не вытерпев, заговорил Ерофеич, самый старый в артели. — Видано ли дело, чтобы на проливы ехать! Что пользы от этого будет?

Пользы Трифону Артемьевичу от назойливого Ерофеича было мало: он постарел, стал слабосильным, но за интересы артели, как и в молодости, всегда стоял яро, и чаще других слышался его визгливый голосок. Хозяин решил освободиться от беспокойного старика и заодно припугнуть этим других покрутчиков.

— Тебе ли, заноза, учить меня? — шагнул он к старику. — Хватит мне терпеть твой язык! Всю артель завсегда встревожишь! Не беру тебя сей год к себе. Куда хошь катись!..

Было много волнения весь этот день в избах трифоновцев. Пойти с неводом Трифона означало согласиться на хозяйскую блажь, а не пойти — значит, упустить самый важный в году лов. Чем проживешь тогда до новой весны?

Письмо Двинского, в котором тот сообщал об отказе кандалакшских хозяев подписать ходатайство, Александр Иванович получил в Сороке. Хотя кандалакшские хозяева для съезда не имели существенного значения, но этот провал мог сильно повредить успеху дела. Узнают хозяева из соседних селений, что «кандалакшане съезда не признали», и, в свою очередь, не примут этого начинания… Сотни верст, отделяющие Сороку от Кандалакши, не смущали Александра Ивановича. Его давно тянуло побывать в этом, как он говорил, запретном для него крае, где хозяйничали Ремягины и Антонов.

Удивительной выносливости лошадь привычно понесла его легкие и удобные сани на север, в Шуерецкое. Пришлось сделать там остановку, чтобы заверить одного из Ремягиных, что торговыми операциями он заниматься не будет.

Торопиться было некуда, и потому Александр Иванович заезжал в каждое селение, не пропустил даже Гридино и Кандалакшу, стоявшие в стороне от тракта. На лошади добраться до этих селений было трудно. По совету поньгомского кулака Александр Иванович оставил своего Воронка и сани в Поньгоме, а сам поехал на олене, запряженном в кережки.

Александру Ивановичу не удалось встретиться с возвращающимся Двинским. Тот проехал Поньгому, когда скупщик был в селениях, где жили прославленные зверобои, промышлявшие тюленей и белух. Собирая в каждом селении хозяев, скупщик втолковывал им, какую выгоду принесет съезд в борьбе с норвежскими рыбопромышленниками.

До Кандалакши Александр Иванович добрался не скоро. Лихой Воронок остановился у дома Трифона Артемьевича и, напуганный гвалтом в доме, настороженно повел ушами. Александр Иванович опустил высокий воротник оленьей дохи и, вслушиваясь в озлобленные выкрики, вылез из саней. Вдруг распахнулась входная дверь, и в клубах пара и табачного дыма на улицу выкатилась толпа, бесстрашно клявшая на чем свет стоит «окоянного кровопийцу», желающего погубить их семьи.

Александр Иванович взошел на крыльцо, на ходу достал электрический фонарик, чтобы не запутаться в темных сенях. На кухне никого не было. Сбросив тяжелую доху на лавку и повесив шубу на гвоздь, он вошел в горницу. Из второй горенки вдруг раздался выкрик:

— Моя снасть! Што хочу, то и делаю! Хошь на льду расстелю! Моя воля, хозяйская!

Александр Иванович отворил дверь и увидел в грубо сколоченном кресле тучного помора.

— Кого это еще лешак несет! — закричал помор, стуча кулаком по ручке кресла. — Это что за птица такая!

— Я не птица… — с усмешкой заметил Александр Иванович и назвал себя по имени, отчеству и фамилии. — А заехал я к вам о съезде промышленников поговорить.

Трифон Артемьевич злобно оглядел невысокую фигуру в пиджаке. «Приказчик какой-то! — решил он. — Был бы хозяином, так сюртучишко бы надел, был бы барином, так косил бы мундир! А этот в кургузом пиджачишке… Видать, норовит на ночлег прибиться да нажраться досыта».

— Вот что, любезный, — просипел он, — мне твой съезд нужен, как прошлогодний снег. Одного дурака я выгнал, катись-ко и ты вслед за ним… Я с вашим братом, шантрапой, знаю, как обращаться!

Чего-чего мог ожидать Александр Иванович от обозленного самодура, но не такой грубости. Всегда находчивый, он не нашелся, что ответить. А Трифон тоненьким голосом продолжал вопить:

— Хошь, чтоб я тебе зубы кулаком пересчитал! Може, это ты моих сухопайщиков на бунт натакал?

Он тяжело поднялся с кресла. Александр Иванович быстро повернулся и ускоренным шагом вышел на кухню. Там, держа чашку с замороженной клюквой, пожилая женщина почтительно рассматривала шубу неизвестного гостя.

Александр Иванович машинально надел ее и, волоча доху по полу, шагнул в полутемные сени.

— Ой, хозяин, — заговорила женщина, входя в спальню. — Гость-то какой богатый! Шуба на еноте, а воротник да шапка — бобровы!

Трифон хмуро по косился на нее, затем тяжело перегнулся к окну. Через двойные стекла был виден человек в богатейшей дохе, редкостной величины вороной конь и городские сани.

— Какой-то Лександра Иваныч, — начал он недовольно бурчать и вдруг, по-бабьи взвыв, схватил себя за голову. — » Лександрой Иванычем назвался, батюшки! Ой, старуха, погибли мы… Сам Лександра Иваныч к нам залетел! После Ремягиных, почитай, первейший человек в Поморье… Ой, горюшко нам пришло!

Александр Иванович был в житейских делах поопытней Двинского. Посадив в сани какого-то мальчонку, он подъехал к дому приходского священника. Он рассказал священнику, как принял его Трифон, и тут же добавил, что решил трифоновским сухопайщикам выдать забор, чтобы могли выкупиться от хозяина, и что сам он будет промышлять здесь, а Трифона — за противодействие постановлению правительства, а значит, и за ослушание самого царя — в кандалах в Сибири сгноит.

Под предлогом исповеди умирающего поп немедленно отправился к Трифону Артемьевичу, который уже напяливал сюртук, собираясь бежать к попу, чтобы вымолить себе прощение всесильного скупщика. Когда священник передал ему из слова в слово угрозы Александра Ивановича, провинившийся снова схватил себя за голову, а жена его, заголосив, повалилась на пол.

— Може-е-т! — простонал Трифон. — Он все может… У губернатора первейший дружок!

— Может, — убежденно подтвердил поп. — Благочинный говорил, что он в столице ко всем министрам вхож.

Круглые глаза лавочника совсем округлились, а губы так дрожали, что трудно было с ними сладить.

— Одевайся ты, старая кобылища, — через силу наконец прошептал он жене, — может, хоть ты вымолишь пощаду? Батюшка, задержи ты гостюшку!

Попик засеменил домой, чтоб задержать отъезд разгневанного гостя. Александр Иванович понял, у какого «умирающего» был хозяин. Его очень смешила эта игра. Он все время повторял, что надо ехать, а священник умильно отговаривал его, не подозревая, что гость и сам решил не уезжать отсюда, не обуздав самодура.

— Ехать, ехать, — громко и решительно повторял Александр Иванович.

Дверь из кухни отворилась, и на пороге показались Трифон Артемьевич в сюртуке и его жена, разна ряженная, как на свадьбу. Не входя в комнату, оба бухнулись на колени:

— Не вели казнить, вели слово вымолвить!

Попик молитвенно сложил ладони, навел на лицо постную мину, видимо, означавшую призыв к милосердию, и скромно удалился в спальню. Попадья сделала вид, что ничего не видит, ничего не слышит, и лишь зрачки ее, как мыши в клетке, судорожно метались от коленопреклоненной четы к почтенному гостю.

Хотя Александр Иванович никак не ожидал такой сцены, по все шло так, как ему нужно было. Едва удерживаясь от смеха, он с оскорбленным видом встал, подошел к окну и повернулся спиной к Трифону.

— С бунтовщиками, идущими против паря и его правительства, я не веду разговора, — величественно проговорил он.

— Батюшка, защити! — взвыл Трифон Артемьевич толкая в бок жену.

Та заголосила и стала отбивать земные поклоны:

— Не погуби, милостивец! Не погуби, милостивец! Не погуби-и…

Из спальни высунулась голова священника. Он помахал рукой старухе, тараторившей одни и те же слова. Трифон опять ткнул ее кулаком в бок, и она замолкла. Тогда служитель церкви елейно кротким голосом заверил гостя, что почтенная пара к исповеди ходит и являет пример истинно христианского образа жизни.

Полсотни рублей не пожалел бы Александр Иванович, если бы кто сфотографировал эту коленопреклоненную пару, одуревшую от страха.

— Дозвольте, почтеннейший, — не вытерпел священник, — подняться старикам с коленок?

— Батюшка, — удивился Александр Иванович, — да разве я их на колени ставил?

Толстяки не без труда поднялись, по Fie посмели ни сойти с места, ни сесть.

Немного потребовалось времени, чтобы с помощью догадливого священника Трифон Артемьевич сделался самым ревностным сторонником съезда. Великой милостью для него прозвучало согласие Александра Ивановича посетить через час его дом, куда надлежало собраться и всем хозяевам Кандалакши.

Вечером четыре владельца снастей поставили подписи на чистом листе бумаги. Однако в знак того, что провинившийся лавочник все же не получил полного прощения, Александр Иванович отказался у него ночевать и отлично выспался на поповских перинах.

.