Беломорье – Александр Михайлович Линевский (3)

7

Одна за другой отправлялись артели богдановцев в далекий путь на традиционную «вешню». Подолгу дымились бани, немало лишних ведер воды принесли поморки, чтобы попарить мурманщиков, отходящих в далекую Колу. Говорили, что «от Колы и до самого ада только три версты». Настюшка, Дарья и Лукьяниха устали от стряпни традиционных пирогов, по одному на каждого покрутчика. Немало водки споили они на хозяйском отвальном обеде. После скромных, но пьяных отвальных в доме каждого покрутчика ватаги трогались на «вешню».

Последний час перед уходом рыбака из родного селения — самый мучительный. Ежегодно кто-нибудь погибал на далеком океане, и потому каждый помор, идя на промысел, по обычаю готовился никогда больше не увидеть семьи, родни, деревни. Словно с обреченным на верную гибель расставались с мурманщиком те, кто оставался дома. Прощаясь, все плакали навзрыд. Жены и матери неистовствовали в таких отчаянных причитаниях, что казались уже осиротелыми. Да и мурманщиков не покидала тревога. «Вернусь ли назад?» — думал каждый из них. Тягостными были минуты расставания, но их почему-то всегда старались продлить…

Наконец, отправляющийся на вешний промысел брал посошок, и вся семья выходила на улицу, где помора ожидала подвода. Из дома все вещи полагалось везти на лошади, хотя сразу же за околицей их перегружали в саночки. Каждый из мурманщиков молил в это время бога, чтобы не встретить нищего, беременной женщины, попа и, что хуже всего, человека, которому вообще не было удачи в жизни. За околицей, погрузив вещи помора на саночки, вновь начинали прощаться и громко причитать, как на похоронах при расставании с покойником.

Наконец, постукивая батожками, волоча за собой тяжелые «кережки» с грузом, один за другим отправлялись «вешняки» на Мурманскую сторону.

После отъезда мурманщиков родственники до трех суток не мели избы, облегчая этим благополучное возвращение рыбаков домой. В сенях начинала сохнуть сосновая ветка, обязательно прихваченная на дороге при возвращении с проводов. Зачем требовалось держать эту ветку, никто из поморов уже не знал. Но так было принято поступать, и этого обычая придерживались без раздумья.

Трудно передать состояние Егорки в суетливые дни отправки своих артелей. «Господи, да может ли это быть?» — иногда сам себя спрашивал Егорка, слыша все время сладостное для его уха слово «хозеин». Немало раздал Егорка в эти дни затрепанных зелененьких, синеньких и красных кредиток. «Да не сон ли это? — лежа на мягкой перине после сытного обеда, думал он иной раз и успокаивал себя: — Нет, это не сон! Это я, Егорка, своего счастья добился!»

Оживление царило в лукьяновском доме, еще совсем недавно угрюмом и сонном. С каждым днем хорошела Настюшка: ее лицо заметно пополнело, по-женски округлился подбородок, а губы уже привычно складывались в ленивую усмешку всем довольной и сытой женщины.

Старая Дарья по-своему переживала это время. Обычное выражение голодной приниженности теперь заменилось испуганно удивленным. Старухе, больше чем Егорке, новая жизнь казалась сном. Что-то упорно, изо дня в день шептало ей, что для нее, Дарьи, нет на свете долговечного счастья и что скоро, очень скоро минует привольное житье.

Заметно помолодела и Лукьяниха.

Не было сейчас в селе более счастливых людей, чем те, что жили в лукьяновском домине.

Егорка испытывал особую радость, провожая тех, кто отправлялся на Мурман увеличивать его капиталы. С гордостью слушал он приниженные просьбы отъезжающих не оставить их семей. Любо было по-хозяйски давать наставления старым, во много раз более опытным, чем он, рыбакам.

Отправляя на промысел своих добытчиков, Егорка решил ехать к Александру Ивановичу — запродать будущий улов. «Не нашлось у Сатинина места для меня за столом, так не быть моей рыбе в трюме его «Святого Кузьмы». Проводив последнюю партию «вешняков», Егор на разукрашенных позолотой санях отправился в Сороку. Покойный Лукьянов понимал толк в конях. Его лошадь была одной из лучших в уезде. Мелькание придорожного кустарника, свистевший в ушах ветер, встреча с испуганно сторонящимися пешеходами — все это пьянило Егорку не хуже крепкого вина. Из-под копыт коня высоко взметывались брызги отверделого снега, и Егорка, не жалея горла, озорно кричал встречным: «Хе-эй!», по-мальчишески радуясь при виде испуганных людей, шарахающихся с укатанной дороги в рыхлый и глубокий снег.

Больше всего хотелось ему нагнать свою артель, удальцом пролететь сквозь расступившийся строй земляков и по-хозяйски (как это делает Федотов) крикнуть: «С богом, братцы!»

Прошло немного времени, и он догнал своих батраков. Поморы шли веками выработанной походкой, выставив вперед плечи и слегка покачивая головой в такт ходьбе. Позади них поскрипывали саночки с грузом.

— Береги-ись! — еще саженей двадцать не доезжая до них, заорал Егорка.

Торопливо подались богдановцы на край дороги. По привычке стаскивали шапки — проезжал хозяин!

Егорка еще пуще разогнал коня и вихрем пронесся мимо, выкрикнув приготовленное приветствие.

Пропустив хозяина, поморы вышли на середину наезженной дороги и снова, покачиваясь в ритм шага, потянулись гуськом вслед уносящимся позолоченным лукьяновским саням.

— Эх, и несется же, — заметил один из ватаги, поворачивая голову к идущему позади помору. — Любил покойничек на коне ездить… И не чуял старик, что для Егорки забаву готовит! Как дело-то обернулось!

Но в этих словах не чувствовалось зависти к счастью Егорки. Покрутчики помнили, что хозяин не поскупился дать в счет забора лишнюю пятерку или десятку. И за это они были благодарны ему, ведь по милости Егорки в семье остались кое-какие деньжата про запас.

Долог путь в Сороку для пешего, но коротким был для того, кто ехал на лукьяновском коне. Однако в Сороке Егорку постигло разочарование. Александр Иванович за день до его приезда отправился на юг. Дня через три, не останавливаясь в Сороке, он должен был задержаться в соседнем селе Шуерецком. Егорке не было смысла возвращаться домой, и, пораздумав, он решил дождаться скупщика в Шуерецком.

Лихо подкатил Егорка к двухэтажному дому, где постоянно останавливался Александр Иванович. Хозяева приняли Егорку с честью. И хотя горниц Александра Ивановича ему не отдали, но впустили молодого богача в соседнюю, быстро натопленную боковушку.

Слух о приезде Егорки тотчас прошел по селу. Нашлись люди, рассчитывавшие вступить в дружбу с Егором Богдановичем. Один за другим сходились к нему в боковушку почтенные хозяева, и потому не один раз подросткам пришлось бегать в лавочку за угощением. Не пожалел мошны Егорка, зная, что этим купит уважение новых своих приятелей.

Поздно вечером опьяневший от выпитого Егорка улегся на мягкую перину. Полотняная простыня приятно холодила ему тело, старательно взбитая перина упруго подпирала бока. Вспомнилась ночевка в этом же селе год назад. Лечь пришлось на холодный пол и укутаться своей же «лопотиной», которой не хватало на то, чтобы одновременно закрыть и плечи и ноги. Только год прошел, а он уже на всю жизнь обеспечил себе сон на пуховике…

Проснулся Ёгорка поздно. Делать было нечего, и он долго валялся в кровати, покуривая толстую папиросу, думая то о предстоящем разговоре с Александром Ивановичем, то о поездке в Кемь, чтобы накупить краски и летом покрыть ею парадную лестницу.

Вскоре в замочную скважину двери заглянул чей-то глаз.

— Дяденька Егор Богданыч, — звонким голосом крикнул подросток. — Вся ваша покрута у нас собравшись. Не продохнуть стало! К себе требуют!

Действительно, в кухне скучились его покрученники, усиленно дымившие кто трубкой, кто цигаркой. Все они раздраженно спорили. Егорка понял, что рыбаки чем-то недовольны и озлоблены.

— Что случилось, братцы? — еще с порога крикнул он.

При виде хозяина гул стих, рыбаки торопливо расступились, пропуская Егорку в красный угол к столу.

— Говори, Пахомыч. У тебя складней выйдет.

Не столько из слов старика, сколько из выкриков остальных поморов, Егорка понял, что в Шуерецком, когда покрута остановилась на ночлег, произошел спор между теми, кто исстари крутился у Лукьянова, и теми, кого Егорка вновь принял к себе из артелей других хозяев. Озлобление вызвал главным образом взятый от Федотова корщик, будто бы хотевший вводить какие-то свои «федотовские порядки». Те же, кто десятки лет крутился у Лукьянова, отстаивали свои, с детства привычные порядки. Разницы между порядками, по сути дела, не было никакой. Просто рыбакам хотелось быть в прежнем составе артелей, теперь нарушенном Егоркой из-за приема новых покрученников.

Растерянно смотрел Егорка на сердитые лица рыбаков, понимая, что на него злы не только вековечные лукьяновцы, но и вновь им покрученные.

Нелегко было сразу найти решение, выгодное для всех. Егорка задал поморам ряд незначащих вопросов.

Слушая пространные ответы рыбаков, он обдумывал, как бы расставить этих взбудораженных и озлобленных людей.

— Сказать по душе, — внезапно обрывая чью-то речь, начал Егорка и, подражая старику Федотову, сокрушенно покачал головой, — крепко огорчили своего хозеина! Полсотни не отмеряли, а уж какой шум промеж себя подняли! А как дальше дело пойдет, ведь более полгода вместях надо быть?

По выражению лиц слушавших его Егорка понял, что попал в правильный тон и говорит, как и положено говорить хозяину.

— Вот мое хозяйское решение, — как заправский хозяин, Егорка повернулся и размашисто перекрестился, кланяясь блестевшему медью и яркой эмалью кресту. Сидевшие, кто на лавке, кто прямо на полу, торопливо поднялись и тоже перекрестились, призывая бога в подсказчики правильного решения.

— Так вот мое хозяйское решение, — повернулся лицом к своей покруте Егорка. — Быть артелям по-старому, как при покойном Лукьянове.

— Правильно… Правильно, Егор Богданыч! Верно рассудил! — обрадованно заговорили лукьяновцы, в особенности те из них, кто вновь делался, как прежде, корщиками.

— Ну, так с богом, братцы. Святые отцы благословляют, — наставительно сказал Егорка, как этого требовал обычай. — А новой покруте остаться, особый буду разговор вести.

Лукьяновцы, довольные, что все вновь стало по-старому, как при прежнем хозяине, дружелюбно расстались с Егоркой. И по тому, как они жали его руку, Егорка понял, что, выйдя на улицу, они не один раз назовут его рассудительным и похвалят за башковитость.

Глядя на озадаченные лица оставшихся, Егорка сокрушенно подумал, что с этими ему будет не так просто вывернуться. Он нахватал из чужих артелей не рядовых покрученников, а корщиков, которых теперь в весельщики или в наживочники не поставишь.

— Что же мне теперь делать с вами, братцы! — растерянно произнес наконец Егорка и опять, по-федотовски, покачал головой. — В толк не возьму!

— На чем богу молились, хозеин, то нам и подавай, — проговорил бывший федотовский корщик.

— Не мы к тебе толкались, хозеин, сам нас к себе накрутил, — добавил другой, — а рядовыми нам не быть! Не за этим к тебе пошли!..

Прошло не меньше часа, пока договорились, что поскольку в лукьяновских амбарах на становище был нужный запас оборудования, вновь принятые образуют две артели. Все же двое корщиков превращались в рядовых, поэтому половина одного из хозяйских паев по каждой артели отходила покрутчикам, пониженным в рыбацком ранге.

Свое слово Егорка подкрепил тем, что трижды перекрестился, кланяясь кресту, а затем, сняв стоявший позади пего черный образ, вновь повторил свое обещание и поцеловал до неузнаваемости закопченную доску. Эта церемония была для поморов самой надежной гарантией. Успокоенные, новые покрученники так же дружелюбно, как лукьяновцы, расстались с Егоркой и вышли на улицу.

Вслед за ними вышел на крыльцо и Егорка. «Ловко хозяйничаю, — подумал он, — начал с того, что пай от себя отдал. Так хозяйничать стану, пожалуй, скоро и сам в покруту уйду!»

Он уже хотел шагнуть назад в сени, но увидел, что по улице идет, как всегда, широко размахивая руками, Васька Бобров.

— Васька! — радостно окликнул он парня. — Будто не ко мне идешь?

— Не к тебе, обратно на завод шел.

Они не виделись с того утра, когда вместе были в саввинской келье. Васька был в прежнем полушубке и в той же ушанке. Разглядывая его лицо, Егорка подумал, что оно чем-то изменилось. «Ловко завод его обломал, — подивился он, — смотрит, словно шилом насквозь протыкает!»

— Егор Богданыч, куда самовар велите подать… наверх? — певуче спросила, приоткрыв дверь кухни, хозяйка. — Или внизу кушать станете?

— Наверху выпью с другом, — Егорка обрадованно глядел на Ваську.

Словно боясь, что тот уйдет, он за руку потащил парня наверх. Тотчас хозяйка внесла кипящий самовар, а ее сынишка на подносе тарелки с еще дымящейся сдобой. Егорка что-то шепнул ему на ухо.

— А помнишь, как мы в саввинской келье родионовскую сдобу ели да райскому житью завидовали? — спросил Егорка, глядя на заставленный тарелками стол. — Видишь, как все обернулось. Сказать до правде, порой своим глазам не верю.

Третий раз появился мальчуган, неся на подносе бутылку с рюмками.

— Ну, теперь все, что душе надо! — Егорка налил доверху рюмки. — За что выпьем?

Все еще молчавший Васька пожал плечами, но ничего де ответил.

За счастье давай, Васька, за наше счастье!

— Разное оно у нас стало…

— Пускай так… К счастью разные дороги ведут,! Рассказывай про себя, про меня-то, поди, все знаешь?

Они выпили и стали, как тогда в келье, торопливо жевать, но не сдобу, а сочные ломти свежепросольной семги.

Про тебя-то я многое знаю, — все еще не в силах сбросить с себя какую-то неловкость и глядя на радостное лицо сверстника, проговорил наконец Васька. — Про тебя только и есть теперь разговоров и в избах и по дорогам… Такое с тобой случилось, что разве в сказке придумать!

— В сказке, пожалуй, не всегда придумаешь, а вот в жизни случилось! Тут только многое обмозговать надо было, — наливая вновь рюмку, самодовольно усмехнулся Егорка. — И ты тоже не урод. Знай с кем породниться, вот в люди и выйдешь!

— У меня, — Васька замялся, не зная, как назвать недавнего приятеля — то ли Егоркой, то ли Егором Богдановичем, — у меня, брат, другая дорога. Я с заводом крепко связался! Другая мне жизнь уготована, — и, думая о недавнем разговоре с шуерецким учителем, к которому ходил по поручению Никандрыча, еще раз задумчиво повторил: — Другая жизнь мне уготована.

Егорка не слышал, что говорил ему парень. Ему пришла мысль — сделать Ваську своим приказчиком на становище. Ведь оставить покруту на становище без себя — значило кое-чем рисковать. В последние годы на становищах стали появляться норвежцы, скупавшие у рыбаков тайком от хозяев часть уловов. Отправиться же с открытием навигации самому на становище — значило жить там, как и все покрученники, в холоде и в грязи. Да и с Настюшкой расставаться не хотелось.

— А ты, Васька, все по заводам мыкаешься? — отрываясь от своих мыслей, спросил Егорка.

— Почему мыкаюсь? Управляющий давно назад принял. Старый черт, биржевой мастер, как ни прыгает, а прогнать не смеет. Крепко заводские их от своевольства отучили! Его самого, чертягу, Агафелов едва с завода не согнал. Люди говорят, что старик перед ним на коленках весь вечер провалялся.

— Сейчас не съел, потом съест, — Егорка вплотную придвинулся и, жарко дыша в лицо Василию, зашептал: — А хочешь годика через три хозяином сделаться?

— Говорю тебе, по другой я дороге пошел, Егор. Будто на свете и есть счастье, что на Мурмане да на Груманте промышлять? На заводе жизнь многому научит…

— Воля твоя, — притворно согласился Егорка. — Выпьем!

Ваське пить не хотелось, но это был предлог поплотнее закусить, и, опорожнив рюмку, он приналег на закуску. Сквозь полуопущенные. ресницы Егорка настороженно — рассматривал его, нацеливаясь, чем именно и как прибрать его к своим рукам. «Честности он испытанной, и семьи нет, — по-хозяйски раздумывал он, — вот такого-то и надо заместо себя на становище отправить. Тогда можно спокойно оставаться дома. Чем бы его подцепить за жабры?»

— Не оженился? — как бы невзначай спросил Егорка.

— Н-не, — выдавил в ответ Василий и вздохнул.

— А кого окрутить ладишь?

— Я-то лажу, да она не бог весть как согласная…

— Отказала?

— Не говорил еще… Не смею… Строга очень.

— Обутка не важна, — и, сокрушенно покрутив головой, Егорка ткнул пальцем в полушубок, — обличье не жениховское!

— Запасался деньгами, да отцу отдал…

— Ему теперь легче будет, — сказал Егорка. — Филиппа я к себе взял, а потому Федотов твоего батьку на Филиппово место поставил. Корщик, поди, насколько больше полукорщика получит!

— Это правда. — Васька с благодарностью взглянул на собеседника. — Великую подмогу нам сделал. Спасибо тебе.

— А помнишь, спасая от смертушки, в саввинскую келью на спине меня волок?

— Будто забыл.

— Вот и я не забыл! Потому-то Филиппа к себе и забрал, — веско сказал Егорка, хотя на самом деле закрутил старика совсем по другим соображениям.

Выпили еще. Егорке было приятно потчевать свидетеля своей голодной жизни. Ведь сейчас на столе, сплошь заставленном закусками и сдобой, все принадлежало ему, Егорке! Он торопливо вновь наполнил рюмки.

— Пожалуй, так напоишь, что до Сороки не дойти будет.

— Кабы не срочное дело, так свез бы тебя на коне. Лихой конь…

— Не велик барин, и ногами дойду, благо они свои, а не пришивные, — набивая рот, ответил Васька.

— А чем тебя завод приманил? — опять начал Егорка. — Начальников туча, а денег мала куча, — и он коснулся ногой залатанного Васькиного валенка, — не шибко таким рибушником поженихаешься! Девки ведь форсунов любят…

— Моя-то на это не смотрит. — У Васьки от выпитого кружилась голова. — Знаешь, это такая, что нигде такой не найти! Только больно строга, за руку и то не возьми! Так шугнет, что неделю скучным, проходишь.

— Отец кто?

— Рабочий, мудрый такой старик, во всяком деле голова. Этот, брат, научит, как на свете жить…

— А чего же в начальники не вышел?

— За этим не гонится, а зато сам управляющий у него советы берет…

— Про пилостава говоришь, и девку его знаю. Строгая девка.

Васька смутился, испуганно вскочил на ноги.

— Откуда знаешь? Кто те сказал?

— Когда-то и я к заводу присматривался. Думал — не там ли мне будет спасение? Искал-искал и, как видишь, наш ел. — Егорка захмелел и, пьяно подмигивая приятелю, хлопнул себя по карману: — Тысяча вот здесь, а сколько еще дома! — И про себя подумал: «Не выйдет моя затея, не быть Ваське моим приказчиком! Навсегда оторвался от рыбацкого дела парень».

Васька молчал. На его лице блуждала ласковая усмешка. «О Надьке мечтает, — решил Егорка. — Я во каки важны дела решаю, сколько тысяч у меня в запасе, а парень в чем меня ют смертушки спас, в том и остался. Разве что на валенках новая заплата прибавилась. Должник я перед ним! Справлю ему жениховский наряд!» Преодолевая дрожь в пальцах, всякий раз охватывавшую его, когда он касался денег, Егорка вынул из лукьяновского бумажника четвертную.

— Бери, Васька, радужную! За спасение жизни награда полагается… Не хочу быть в долгу. Справляй себе жениховский наряд!

Начался длинный и однообразный разговор двух подвыпивших одногодков. Один бормотал, что ему не надо чужих денег, что он сам заработает, что его и без наряда полюбят, а другой утверждал обратное, что деньги нужны и что долго ему ждать, пока сумеет скопить деньги на наряд. Неизвестно, что именно убедило Ваську, но в следующее воскресенье чэн предстал перед Надей одетый во все новое.

После ухода гостя Егорку позвали обедать. За столом хозяева ели бережливо и скупо, дорогие кушанья были явно рассчитаны на богатого постояльца. После еды Егорка, томясь от безделья, лёг спать. Потом без валенок, в одних домашней вязки носках сел на поскрипывающий стул, скуки ради вынул пять серебряных рублей и стал забавляться ими. Затем запер дверь на крючок, вынул десяток свернутых в три изгиба «катенек» и начал пришпиливать на свободную от портретов стену одну кредитку к другой.

Чтобы заработать столько денег, покрученнику нужно было бы затратить не мало годов своей жизни, не расходуя при этом ни одной копейки. А Егорке они достались просто — ночью, когда старуха заснула, он украдкой отпер сундук и вынул деньги. Зря старался. Дня через два, обезумев от счастья, старуха сама подарила ему этот сундук со всем добром, что берег там десятки лет жадный старик.

Кто-то стукнул в дверь. Егорка торопливо собрал кредитки со стены. Пришел один из старожилов пригласить к себе в гости молодого богача.

.