Беломорье – Александр Михайлович Линевский (2)

4

Несмотря на то, что Федору Кузьмичу Сатинину шел седьмой десяток и, казалось, к концу подходил его жизненный путь, старика не оставляли заботы о «грешном мире». Ушедшие на сорокский завод парни продолжали его беспокоить.

— Приживется эта молодь на заводе, смотришь, и другие туда же потянутся, — опасливо глядя на собеседника и касаясь его руки холодными пальцами, чуть слышно шелестел старец. — Рушится поморский обычай. Думать хозяевам надо, пока не поздно.

Но собеседников интересовали только их личные дела. «С моей ватаги никто не ушел, ну и ладно».

Старанием Сатинина волостной старшина не давал молодым поморам отпускных свидетельств, и молодежь не могла уйти из волости.

Оставалось выжить ребят из беляевского завода, но управляющему заводом не хватало людей, и он не поддавался никаким уговорам, помня грозное предупреждение главноуправляющего.

В одну из февральских ночей на бирже в тех штабелях, которые укладывали в этот день молодые поморы, вспыхнул пожар. Но так как сырые доски зимой нелегко разжечь, пожар удалось вовремя потушить. Поджог был налицо. Управляющий понял, что это предупреждение со стороны хозяев. Боязливый старик по настойчивому совету биржевого мастера сдался, и на следующее утро двенадцать парней были рассчитаны.

— Из-за вас еще завод сожгут, — заявил им управляющий, — а мне головой в ответе перед хозяином быть. Чтоб духу вашего не было на заводе!

Испуганные и подавленные, прижимаясь друг к другу, стояли рассчитанные у дверей конторы.

Куда податься? С завода прогнали, из волости староста не выпускает. Оставалась одна дорога — домой, а там отец навек закабалит поспешно взятым у хозяина забором! Злая судьба плотно сжимала кольцо, из которого, казалось, было не вырваться.

Но враги и друзья познаются в беде. Мимо рассчитанных ребят, размахивая табелем, свернутым в трубку, шел Толька Кяньгин, вполголоса распевая частушки своего сочинения. Немало обид доставил Толька своими частушками молодым поморам. Он хотел пропеть им новую частушку, по, взглянув на их лица, понял, что стряслась беда.

— Идите, ребята, в барак и сидите там, к вам люди придут, может, что и обмозгуют.

Он торопливо сдал конторщику ведомость и бегом направился к заводу.

Понурые вернулись уволенные в свой барак, удивив нежданным приходом Надежду, только что начавшую мыть пол. Девушка торопливо накинула на себя верхнюю одежду, сунула мокрые ноги в валенки и, наказав парням никуда не выходить, убежала из барака.

Послушно, словно наказанные, расселись они, каждый на свою койку. Слово управляющего казалось им законом. Впереди мерещилась дорога в родительский дом. Велика мать Россия, а куда денешься без отпускного свидетельства?

Вскоре Надя вернулась.

— После гудка на обед придет отец, — заявила она, заботливо оглядывая всех, как всегда, светлым и чистым взглядом. — Он сказал, пусть не боятся, на миру и смерть красна.

— На миру или в закутке за печкой, а смерть все смертью будет! — уныло ответил один из парней.

— А если все дружно станут тебя от смерти отбивать, — » пристально глядя на Ваську, сказала девушка, — может, смерть перепугается и отстанет? Как думаешь, Вася?

— Слово хозяйское крепко. Разве не в руках хозяина сила? — Васька недоверчиво взглянул на Надю и, смутившись, отвернулся.

— А вот подожди, Васенька, найдутся люди и посильней хозяев! Дай только срок.

Томительно тянулось время. Спасительница от скуки — песня — не шла на язык, а на другое утешение — игру в подкидного — не поднимались плетью висевшие руки. Одна лишь Надя не унывала. Сбросив валенки, она принялась за прерванное мытье пола. Не отрывая унылого взгляда, смотрели парни, как быстро мелькает ее покрасневшая от холода нога с голиком, которым она терла посыпанный песком пол.

— Вот и пригодились ребята, — весело крикнула девушка, — хоть самой топчаны перетаскивать не надо.

Переставив топчаны на вымытую половину, парни снова уселись на них, глядя на тоненькую, словно пляшущую фигурку девушки.

Незадолго до гудка Надежда вытащила горшок с упревшей овсянкой, разложила ее в три миски, щедро облила вкусно пахнущим подсолнечным маслом и по-хозяйски велела садиться за стол. Но никто из парней не двинулся с места.

— Поди-ко, в последний раз артелью едим? — со вздохом сказал Васька Бобров.

С шуткой да прибауткой Надежда согнала парней с коек, как маленьких, рассадила по местам, и тогда ложки одна за другой потянулись к залитой золотистой пеленой каше.

Сразу же после гудка в барак вошел пилостав Иван Никандрович.

— Здорово, зуйки, что песен не слышно? — садясь на лавку, приветствовал поморов старик. — Как же это вы, ребята, биржу поджечь решились?

— Дядя Никандрыч, хоть ты-то бога побойся! — взвыл Васька. — Ведь безвинны мы!

— Ну, коль безвинные, так чего же нос вешать? — удивленно развел руками старик.

— Сам управляющий уволил нас!

— А вы поджигали биржу?..

— Нет, дядя…

— А коль не жгли, так чего же вас с завода гнать?

Никто не ответил ни слова.

— Ну как мне с таким войском победу одерживать, — шутливо покрутил головой пилостав. — Смотрят, аккурат, как, бараны на бойне, к закланию обреченные. Ох, уж эта мне кожа необмятая, — и, помолчав немного, уже строгим, наставительным голосом заявил: — Ну, ребята, слушай мою команду. После смены созываем сходку всех рабочих завода. Сказывайте, кому из вас сподручнее выступить, рассказать, что вы без вины уволены, и попросить у собравшихся поддержки. Кто из вас побойчее?

— Васька Бобров, — одновременно послышалось несколько голосов, а кто-то еще добавил: — Он-то и подбил нас из дома уйти…

— Организатор, значит. — Никандрыч спустил очки со лба на переносье и внимательно оглядел парня. Потом лукаво покосился на дочку и, заметив, что она смутилась от его взгляда, чуть-чуть усмехнулся в усы. — Мне, ребята, сейчас недосуг. Пусть Надежда сообща с вами речь подготовит, запишет коротенько, о чем Василий говорить будет, а то еще все слова из памяти выскочат, когда перед народом рот раскроет.

В феврале, после трех часов дня, в Беломорье становится темно, и это было на руку устроителям митинга. После гудка рабочие собрались на берегу Выга, там, где летом начинались плавучие мостки, соединявшие завод с Сорокою.

В начале сходки кто-то молодым и звучным голосом рассказал о несправедливом увольнении двенадцати рабочих. Затем Никандрыч подтолкнул Ваську, и тот взгромоздился на прибрежный камень. Позади него встала Надежда, чтобы подсказать, если тот собьется. Она успела ему ласково шепнуть: «Не робей, Васенька, ведь правду говоришь».

Возможно, потому, что в темноте было не отличить знакомых лиц от незнакомых, Ваську не охватило смущение, и он начал свою речь без всякой заминки. Под конец он взволнованным голосом передал от имени всех уволенных просьбу по-товарищески поддержать их и восстановить справедливость.

После него выступил старый рабочий.

— Если допустить несправедливое увольнение сегодня, — сказал он, — завтра прогонят других. Рабочие должны всегда поддерживать друг друга, иначе хозяева по очереди передавят их, как волки овец. Во имя пролетарской солидарности, — закончил он свою речь, — дружно потребуем отмены увольнения двенадцати рабочих, невиновных в поджоге…

— Отменить штрафы!

— Отменить плату за общежитие!

— Повысить расценки! — наперебой зазвенели взволнованные голоса.

Владельцы домишек требовали отмены арендных денег. Не продавая заводской земли, заводоуправление охотно разрешало рабочим строить домики, а затем из месяца в месяц, из года в год высасывало из «домовладельцев» арендные. Некоторые рабочие за десятки лет выплатили уже не одну сотню рублей, а арендным так и не предвиделось конца.

Холостяков и семейных, живших в казенных бараках, угнетала квартирная плата. Но больше всего рабочих раздражала система штрафов. Владелец завода Беляев, почти из ничего сколотивший миллионное состояние, платил всем служащим минимальный оклад. Содержание заводской конторы он ловко переложил на плечи рабочих. Штрафы, удерживаемые из заработка рабочих, не возвращались в заводскую кассу, а разверстывались между служащими. Чем больше была сумма штрафов, тем больше жалованья получали служащие.

Сейчас было самое время потребовать повышения заработка, так как в феврале завод оказывался отрезанным от всех крупных городов — море замерзало, и заводчикам, в случае увольнения бастующих рабочих, было неоткуда пригнать им на смену других.

Путаясь в долгополой шубенке, на сходку пришел управляющий. Топая ногами, он визгливо кричал, что запрещает сборище. Но в потемках никто его не боялся. Получив не один тумак в бок, старик поскорей убрался домой. Посланные им конторщики лишь издали покричали на рабочих и, осыпаемые градом снежков и камней, последовали примеру хозяина.

Войдя на следующий день в кабинет и ощупав на ходу белую кафельную печь — хорошо ли натоплена, — управляющий увидел на своем столе лист бумаги. На нем крупными буквами было написано: «Требования рабочих».

Требования били по карману заводчиков, так как рабочие настаивали на десятипроцентной прибавке и отмене арендных; служащих конторы они били отменой штрафов, а самого управляющего — отменой денег, взимаемых за «ремонт» общежитий.

Единственно приемлемым управляющий считал лишь один пункт требований — прием на работу двенадцати уволенных. До лета было далеко, а к этому времени их можно было рассовать по разным местам и затем уволить поодиночке.

Управляющий вызвал к себе биржевого мастера.

— Вот, Федот Макарыч, какие мы беды из-за твоей шалости на себя накликали, — проговорил управляющий, протягивая ему лист с требованиями. — Принимай-ка парней обратно. Придется тебе сторожа завести да не в ведомости, а на деле, — и, подмигнув, добавил: — Досадно, конечно, но хуже будет, если и штрафных лишишься!

Читая требование об отмене штрафных, биржевой смахнул мгновенно выступившую на лысине испарину.

— Ничего им не уступать! Сами знаете, штрафными ведь только и живем! Хозяева не пойдут на прибавку служащим, тут всем разор будет…

— Прими парней! — прикрикнул управляющий. — Все хоть в чем-то уступка будет!

— Никак этого нельзя. Слово наше должно быть твердое, — с ожесточением возразил биржевой мастер. — Нельзя нам парней обратно принять!

Управляющий угрюмо взглянул на мастера. «Меня промышленники уговорить не смогли, так тебя, видать, крепко ублаготворили!» — подумал он.

— Позволю напомнить, — продолжал мастер, — Агафелов в прошлый приезд говорил: твердую руку иметь надо!

Нельзя послабление делать… Никола угодник, чего затребовали, а ведь раньше не бывало такого!

— Не бывало, — управляющий понурил голову. — В том-то и штука, что не бывало. С чего бы это?

— Газетки почитывают! Как гудок, смотришь, уселись, жуют свое полдничное, а какой-то грамотей им вслух читает. А разве прежде газетками интересовались? Полагаю, что Никандрыч народ мутит…

— Никандрыча ты оставь. Этого тронуть, так, пожалуй, и сам слетишь. Я и то стараюсь с ним ладить.

— Это как вам угодно-с, — мастер встал со стула и, вильнув задом, добавил: — А ребят к себе принять не могу! Авторитет терять мне нельзя-с.

Долго смотрел управляющий на лежащий перед ним листок с требованиями рабочих. Сорок лет проработал он на беляевском заводе, и не было случая, чтобы рабочие предъявляли ему свои требования. Не в пример горной, лесная промышленность была царством отсталых и забитых нуждою людей. По привычке шепча то, что он писал, управляющий начал строчить приказ, в котором говорилось, что уволенные приняты не будут, а выполнение других пунктов требования зависит от владельца завода. Управляющий предупреждал, что в случае какой-либо попытки саботажа все без исключения рабочие будут оштрафованы в размере однодневного заработка. Политика твердой руки, о которой напомнил биржевой мастер, восторжествовала!

Хотя листок с приказом управляющего был прибит лишь на дверях конторы, о нем уже утром знали повсюду. В этот день работа игла, как обычно, но на следующее утро, получив сводный табель выработки за истекший день, управляющий в испуге воскликнул:

— Господи помилуй, как же это так?

Все цифры оказались примерно на четверть ниже, чем цифры предыдущего дня.

Управляющий принял срочные меры — у каждой рамы для контроля был поставлен надежный человек. За весь день не случилось ни одной аварии, но вместо двухсот бревен за рабочий день было распилено немногим более сотни. Половинная выработка!

На следующий день управляющий и часу не пробыл в кабинете. Опираясь на суковатую палку, он побывал в каждом уголке завода. Все люди были на местах, и всюду шла работа, но выработка упала еще ниже.

Раз в три дня Агафелову подавалась телеграмма с показателями выработки продукции. На этот раз показатели были наполовину ниже, чем в прошлый раз. На телеграфный запрос о причинах падения выработки управляющий сообщил о предъявленных рабочими требованиях. В тот же вечер от Агафелова пришел срочный ответ — главноуправляющий требовал поднять выработку до прежнего уровня и объявить рабочим, что их требования будут рассмотрены им лично.

На следующее утро управляющий, тяжело опираясь на палку, вновь отправился бродить по заводу. В главном корпусе, где с грохотом тряслись рамы, управляющий знаком подозвал к себе пилостава. Так как шум не позволял вести разговора, управляющий дернул за рукав старика и направился к выходу.

— Ты ведь дома полднуешь? — спросил он Никандрыча.

— Дома.

— Ну, так пойдем, сейчас загудит, а у меня разговор большой. Читай-ка.

Управляющий протянул ему телеграмму Агафелова.

— Хочу с тобой посоветоваться, Никандрыч. Работаем вместе четверть века. Как быть?

— Выходит одно, уступить надо рабочим. Требования наши справедливы.

— Тебе я обеспечу за давность работы прибавку на десять процентов.

— А другим?

— Нельзя идти на уступки, разорение будет!

— Откуда разорение? Раньше на раму приходилось полторы сотни бревен. Теперь же, после реконструкции, пропускаем двести с лишком. Выходит, двадцать пять процентов прироста, а рабочие требуют только десять процентов надбавки.

— А во сколько влетела эта реконструкция, знаешь?

— А вот пятнадцатью процентами и покроете.

— Не согласится Агафелов.

Шли молча. Досадливо косясь на отстающего от него управляющего, пилостав замедлил шаг.

— А потом штрафные… да арендные… да за общежития! — отдуваясь, заговорил управляющий. — Их-то уж никак нельзя скинуть…

— Знаем почему, — Никандрыч остановился, негодующе глядя на запыхавшегося старика. — Из рабочих грошей себе богатство сколачиваете? Не то двойное, не то тройное жалованье, господа почтенные, себе устроили? Кровь рабочего человека сосете?

— Пойми, Никандрыч, еще стариком Беляевым так было заведено…

Но пилостав перебил управляющего:

— Раз пришли за советом, запомните: лучше поскорей уступайте по всем требованиям. Уступить все равно придется! А убытки за вашу проволочку не вернуть нипочем, — и, словно забыв о том, что управляющий хотел зайти к нему домой, Никандрыч приподнял ушанку. — Счастливенько вам оставаться. Еще раз советую: не тяните зря. Убытки будут велики, и наследники сильно осерчают на вас!

Пилостав юношески быстрым шагом направился к своему домику и скрылся за дверями. Заходить к нему не было смысла, и управляющий, словно старая лошадь, везущая тяжелую кладь, уныло побрел домой.

Никандрыч не впустил управляющего, так как знал, что дома его дожидается Васька Бобров.

— Я уж в чулан спасаться собрался, как увидел, что вы с управляющим к дому бредете, — заявил тот.

— А мог бы и на лавке сидеть, ведь не ворованный?

— Хуже ворованных. Отцы-то наших ребят опять приехали, по заводу лазают, всюду сыновей ищут.

— Похоже, придется ребятам по домам разойтись? — спросил старик и настороженно взглянул на парня сквозь большие очки.

— Не придется. Я к Миронову в Шижню ходил, всей артелью наймался ему лес рубить.

— А будто я не обещал тебя пристроить? — удивился старик, скрывая улыбку.

— Нельзя, Иван Никандрыч, чтобы артель разбрелась. Поодиночке устраиваться куда хуже, да и другим пример незавидный…

— Ну, давай поснедаем, как у меня на родине говорят, — и старик тепло, как на родного сына, взглянул на Василия. — Это кто же кухарил — ты аль Надежда?

— Начала Надежда Ивановна, а закончил я…

— А она?

— Ушла, — вздохнул парень.

Поздно вечером, лежа на печи, Никандрыч слышал, как дочь ворочается на кровати. «Не спит, значит», — подумал оп и, нарушая молчание, сказал:

— Дельный парень. Путный из него человек выйдет…

И тотчас раздался обрадованный голос девушки:

— Правда, батя? Очень дельный! Я тебе уж давно говорю об этом!

.